Добрый день, уважаемый Кирилл Александрович. Прежде всего, хочу поблагодарить Вас за согласие дать интервью. Читатели нашого сайта уже знаком с Вашим творчеством благодаря анотациям на Ваши книги. Якщо Ви не проти я ставитиму питання українською.
Владислав Яценко: Перше питання просте – коли і чому Ви вирішили стати істориком. Хто вплинув на Ваше рішення займатися саме ранньомодерною добою? Які книги і які дослідники в процесі визначення Ваших наукових зацікавлень вплинули на Вас найсильніше?
К.К.В определенной мере случайно. В школе я учился средне, отличником не был, хорошим поведением не отличался, на математике, например, читал приключенческие романы. Меня часто выгоняли с уроков. Более всего терпения и настойчивости в отношении меня проявила учительница истории – Галина Николаевна Кочанова, за что я до сих пор ей очень благодарен. Она сумела побудить во мне интерес к предмету, давала дополнительную литературу. Когда я оканчивал школу, родители, решив, что я гуманитарий, настояли на поступлении на истфак педагогического института. По большому счету мне было все равно, и я поступил. В институте я более всего интересовался военной историей, главным образом периода Древней Руси. Здесь большое влияние на меня оказал мой дипломный руководитель – профессор Виктор Николаевич Захаров. Он научил меня тщательно анализировать источник, внимательно и ответственно формулировать выводы. Виктор Николаевич и рекомендовал меня в аспирантуру Института славяноведения. Там под руководством Бориса Владимировича Носова я занялся исследованием русско-польских отношений. Выбор тематики произошел главным образом под влиянием научного руководителя, наставничество которого способствовало так же и формированию моих философско-исторических и методологических установок. Погружение в драматический водоворот событий русско-украинско-польской истории Нового времени, побудило во мне исследовательский интерес к данной тематике, который не ослабевает уже не один год.
Из исследователей, чьи работы повлияли на мое научное становление, я бы особенно выделил академика Бориса Николаевича Флорю и польского историка Збигнева Вуйчика. По анализу источников, постановке целей и задачи исследования, построению его структуры, формулированию итоговых заключений они являются для меня образцом.
В. Я: Друге питання почасти буде пов’язано із першим. Досить часто в сучасній РФ і Україні молоді і талановиті люди потрапляючи в аспірантуру, нажаль мають справу лише із номінальною опікою з боку закріплених за ними наукових керівників. Наскільки Вам допомагав і наскільки сильно Вами опікувався Ваш науковий керівник під час навчання в аспірантурі?
К.К. Мне в этом смысле грех жаловаться. Борис Владимирович Носов опекал меня в лучших традициях русской профессуры. Давал ценные советы, помогал готовить публикации, терпеливо сносил мои задержки со сдачей очередных глав и статей, подбирал оппонентов для защиты, внимательно прочитал и отредактировал текст диссертации. Наконец, он способствовал моему выезду на годичную стажировку в Варшавский университет в 2003 г., что помогло мне обогатить диссертацию за счет польского источникового материала, да и вообще написать значительную ее часть, поскольку в Москве необходимость подрабатывать сильно тормозила научную работу.
В. Я: В 2005 р. у Москві в «Институте Славяноведения РАН» Ви захистили кандидатську дисертацію «Речь Посполитая и полько-российский договор о Вечном мире 1686 г.», на базі якої у 2008 р. опублікували монографію «Речь Посполитая и Россия в 1680-1686 годах. Заключение договора о Вечном мире». Яким чином виник задум написання цієї роботи. На які праці при її написанні ви взорувалися і з ким із попередників «змагались і дискутували» в процесі її написання?
К.К. Тема кандидатской диссертации была предложена научным руководителем. Если честно, понимание ее важности пришло ко мне уже в процессе работы. В историографии уже существовали фундаментальные работы З. Вуйчика, охватившего период с середины XVII в. до 1679 г. Достижения российской историографии тут были более скромными, а период 1679 – 1686 г. здесь вообще фактически не был закрыт. Уже в процессе анализа историографии я обнаружил, что в 1950 г. по моей теме была защищена диссертация И.Б. Грекова, результаты которой остались неопубликованными. Работа была основана главным образом на материалах РГАДА. Я ее внимательно прочитал и понял, что она, в общем-то, поднимает выше ту планку, которую в своих исследованиях по данному сюжету придется преодолеть мне. Это стимулировало меня активней привлекать польский и отечественный архивный материал, глубже и четче прорабатывать намеченные Грековым сюжеты. Во введении к своему труду я подробно анализирую диссертацию Грекова, но в дальнейшем уже не ссылаюсь на нее и не полемизирую с ней, иначе моя работа получилась бы в два раза толще.
Диссертацию я изначально писал с прицелом на книгу. Тем не менее, после защиты еще три года плотной работы было потрачено на коренную переработку текста, дописывание новых глав и переписывание старых, включение в исследование новых архивных находок, выверку ссылок и цитат и т.д. Работа, что вышла из печати, очень сильно отличается от кандидатской.
При построении структуры работы я в определенной мере пользовался принципом, предложенными З. Вуйчиком в его фундаментальных монографиях – последовательное изложение дипломатических «баталий» в широком контексте международных отношений в Восточной Европе. Его я считал и считаю наиболее удачным для изучения двусторонних отношений. Хотя с определенными оценками, предложенными польским исследователем касательно Вечного мира, я конечно, полемизировал. Суть полемики в общем виде в том, что я не рассматривал подобно польскому коллеге Вечный мир как результат некоего экспансионистского, агрессивного натиска России на Польшу в первой половине 80-х гг. XVII в. В моей книге как раз показано, что у правительства Софьи и В.В. Голицына была масса других проблем, внешних и внутренних, в связи с чем вопрос подписания мира они особенно не форсировали, тогда как стремившийся оживить внешнюю политику Польши король Ян Собеский как раз активно пытался заключить с Россией военный союз. В этом случае мирный договор, фиксировавший уже долгие годы де-факто существовавшее положение, стал просто платой за вхождение в антитурецкий альянс, которую потребовал В.В. Голицын. Правда, русские бояре сумели переиграть в дипломатических спорах польских вельмож, заключив такое соглашение, которое позволяло России действовать против Крыма исключительно в своих интересах.
В. Я: В чому на вашу думку різняться підходи до висвітлення Вічного миру 1686 р сучасної російської, української та польської історіографії?
К.К.Если говорить кратко, то польская историография считает Вечный мир итогом борьбы России и Речи Посполитой за доминирование в Восточной Европе, который для Польши окончился поражением, украинская рассматривает как окончательный раздел казацких земель между двумя державами, русская оценивает как важный дипломатический этап, знаменовавший переориентацию русской политики с украино-белорусского на балтийское и черноморское направления. Во всех этих оценках есть своя доля истинны, поскольку каждая из них отражает значение Вечного мира в национальном сознании, препарированном через национальные историографии.
В. Я. В своєму дослідженні Ви багато уваги приділили розбіжностям, які мали місце щодо укладаня Вічного миру в Короні і ВКЛ? Андрей Котлярчук в своїй роботі «In the Shadows of Poland and Russia The Grand Duchy of Lithuania and Sweden in the European Crisis of the mid-17th Century» зазначав, що з політичної кризи середини XVII cт.ВКЛ вийшло досить ослабленим і таким, що втратило політичне значення на міжнародній арені. В контексті Вашого дослідження, як Ви гадаєте московська дипломатія наприкінці XVII ст. все ще сприймала ВКЛ як повноправного суб’єкта міжнародних відносин? Якщо так, то чим політика Москви щодо Вільна різнилася від політики щодо Варшави?
К.К. Кризис середины XVII столетия и особенно война действительно сильно ослабили ВКЛ, однако степень динамики его политического значения именно на международной арене – вопрос дискуссионный. Как представляется, во внешней политике Речь Посполитая в целом могла координировать интересы Короны и ВКЛ, и собственно различия в этом смысле имели тактический характер. Поэтому трактовать Литву как полноценный субъект международных отношений после Люблинской унии 1569 г. я бы не стал. Не делала этого и русская дипломатия, однако региональные особенности Литвы, в частности географическая и конфессионально-этническая близость к России в Москве конечно осознавались. Кроме того, московские политики учитывали, что литовские магнаты и шляхта во-первых, понимая, что будут находиться на острие возможного русско-польского конфликта, занимали в отношении России более миролюбивую и компромиссную позицию, нежели коронная элита, а во-вторых активнее использовали российский фактор в различных внутриполитических комбинациях. В целом во второй половине XVII в. русская дипломатия выработать последовательной программы в этом смысле особенно не стремилась и использовала литовский фактор тактически, для достижения конкретных целей, как например, в ходе переговоров о Вечном мире. В. Я.: Як Ваша монографія щодо Вічного миру була сприйнята науковою спільнотою РФ, України, Польщі? Наскільки численими були рецензії? Які були зауваження і як Ви до них поставилися, зокрема цікаво дізнатися Вашу реакцію на зауваження в рецензії російського україніста, пані Татьяни Таїрової-Яковлєвої?
К. К. Отзывы коллег были в основном положительные, в т.ч. рецензия на вашем сайте. Если говорить о печатных рецензиях, то их было две. В польском журнале «Kwartalnik historyczny» историк Яцек Бурдович-Новицкий опубликовал рецензию, где в целом высоко оценил книгу, высказав и ряд критических замечаний, в т.ч. касательно отдельных неиспользованных мной западных изданий источников и литературы, касающихся различных аспектов международных отношений в Восточной Европе в рассмотренный мной период. Часть замечаний я считаю обоснованными, с другими не согласен, продолжив весьма плодотворную полемику с коллегой в частной Интернет-переписке.
В заметке Т.Г. Таировой-Яковлевой, опубликованной во втором выпуске ежегодника «Единорог» при общей благожелательной оценке также высказаны критические замечания, с которыми хочется поспорить.
Татьяна Геннадиевна, например, утверждает, что мною не были использованы «два важнейших исследования боярских группировок» – книги американского исследователя П. Бушковича и петербургского П.В. Седова. На самом деле мной использовалась статья первого, посвященная борьбе боярских группировок во времена регентства Софьи, опубликованная в 1995 г. Текст ее не менее обширен, в некоторых местах он даже более подробен, нежели соответствующий раздел в книге. Я ссылаюсь на работу американского исследователя в тех случаях, когда он приводит важные факты, касающиеся политики В.В. Голицына относительно Дании и Швеции, а так же борьбы придворных группировок (с. 135–136, 257, 261), его фамилия есть в именном указателе. Что касается книги П.В. Седова, то верхняя хронологическая граница данного исследования – начало 1682 г. (смерть царя Федора Алексеевича) и каким образом его можно использовать для исследования внутриполитической борьбы времен регентства Софьи, я не знаю. Кроме того ни П. Бушкович, ни уж тем более П.В. Седов не ставили своей целью всестороннего «отражения причин политики В.В. Голицына» (рецензент обвиняет меня в ее «неполном отражении»), и сделать это с использованием их трудов не представляется возможным. Не ставил подобную цель и я в своей книге, рассматривая внешнюю политику В.В. Голицына (не говоря уже о внутренней) в связи с польским вопросом и общим международным положением России. Татьяна Геннадиевна считает, что я недооценил «влияние Нарышкиных на попытки срыва договора со Швецией». Однако о попытках Б.А. Голицына добиться вынесения вопроса об отношениях с Данией и Швецией на обсуждение Боярской думой, не дав решать эти вопросы В.В. Голицыну единолично, в моей книге говориться (со ссылкой на статью Бушковича). В чем хотелось бы знать состоит отмеченная автором «недооценка», если сами попытки эти были неудачными?
Еще одно замечание, что я «игнорировал» позицию Дании также представляется не совсем ясным. О контактах В.В. Голицына и обсуждении им с датским резидентом проекта четверного альянса (Россия, Дания, Бранденбург, Франция) еще задолго до П. Бушковича на основе тех же самых документов писал Г. Форстен и об этом в моей книге также сказано (с. 272), также как о попытках Дании привлечь Россию в антишведский союз и попытках Нарышкиных обрести поддержку у датского резидента (на основе Бушковича). Так в чем же состоит игнорирование позиции Дании? Непонятно.
Удивительно вообще, что говоря об исследованиях П. Бушковича и П.В. Седова, Т.Г. Таирова-Яковлева заявляет, что привлечение этих «профессиональных работ облегчило» бы мне прояснение некоторых вопросов русско-датских и русско-шведских отношений. И если П. Бушкович действительно может помочь в этом, (наравне, впрочем, с Г. Форстеном, который использовал материалы шведской и датской дипломатии задолго до американского исследователя и работы которого я активно использовал), то в отношении работы П.В. Седова, которая внешнюю политику эпохи Регентства вообще никак не затрагивает, подобный совет вызывает искреннее недоумение. Стоит отметить, что для освещения борьбы боярских группировок именно в период регентства я опирался на специальную работу А.С. Лаврова, которая этой тематике как раз посвящена. Но этого Т.Г. Таирова-Яковлева почему-то не заметила.
Наконец, Т.Г. Таирова-Яковлева констатирует, что «тайные механизмы, управлявшие внешней политикой российского двора, остаются в монографии неясными». Непонятно, что конкретно имеет в виду рецензент. Вопросы влияния на внешнюю политику России внутриполитической борьбы в монографии освещены, также как и место и роль польского вопроса в контексте международного положения России. Освещены настолько, насколько это позволяет сегодня объем введенных в оборот источников и проведенных исследований. Может рецензенту известны какие-то новые факты, касающиеся функционирования пресловутых тайных механизмов, которые в моем исследовании не упомянуты? К сожалению, в рецензии не приводится конкретных данных.
Т.Г. Таирова-Яковлева считает, что в главе о внешней политике России я не пишу о сношениях с греческим духовенством. Однако взаимоотношениям России и греческого духовенства по поводу перехода Киевского митрополита под послушание Московского патриарха в действительности посвящено достаточно место в контексте сношений России с Портой. Вызывает недоумение также суждение рецензента, что греческое духовенство оказывало «большое давление на планы Москвы». Как находившиеся за сотни миль греческие иерархи, подданные султана, посылавшие гонцов время от времени за милостыней в далекую Москву могли «оказывать давление» (даже не влиять, а именно «оказывать давление») на внешнеполитические планы России? Заявлять так, значит не до конца понимать сущности и закономерностей функционирования внешней политики Русского государства. Общеизвестен факт, что константинопольский патриарх Дионисий уже в начале 1687 г. пытался предотвратить вступление России в войну с Портой и Крымом, однако его «давление» было проигнорировано в Москве. Приводимый рецензентом пример обсуждения Ф.Л. Шакловитым с Мазепой сделанных в 1688 г. предложений греческих иерархов об освободительном походе русской армии на Царьград интересен, но непростительной для исследователя наивностью было бы полагать, что-де в Москве под «давлением» балканского православного духовенства уже вовсю снаряжали войска, и только убеждения мудрого Мазепы остановили в шаге от опасной авантюры царевну Софью и В.В. Голицына (тезис этот Татьяна Геннадиевна развивает в своей последней книге о Мазепе).
Т.Г. Таирова-Яковлева уверяет, что мое сомнение в достоверности резких замечаний Самойловича, высказанных после заключения Вечного мира, и содержавшихся в известном доносе на гетмана, некорректно. Однако рецензент не обратила внимание, что далее я привожу пример касательно того, что, по крайней мере одно сообщение доноса, а именно факт запрета гетманом торжественных молебнов на Украине по поводу заключения Вечного мира, можно поставить под сомнение. Ни о каких, кстати, резких протестах посланцев гетмана в Москву, как утверждает Т.Г. Таирова-Яковлева, я не пишу (речь шла о критике договора, высказанной Л.Р. Неплюеву, посланцах к польскому королю и «завуалированном недовольстве»), а Посожские села были гетманом в итоге все же очищены вскоре после заключения Вечного мира. Факт недовольства гетмана договором сомнению не подлежит, но он и раньше позволял себе критику заключенных Россией договоров (например, Бахчисарайского перемирия). Поэтому предположение, что старшина могла в своем доносе приукрасить многие высказывания гетмана вполне допустимо, тем более что она была в этом прямо заинтересована.
В. Я. Після захисту кандидатської дисертації Ви залишилися працювати в «Институте Славяноведения РАН», розкажіть будь ласка про специфіку Вашої работи. Одночасно не можу не спитати, наскільки Ваша платня в Інституті покриває Ваші наукові потреби, чи мусите Ви шукати додаткових джерел фінансування для здійснення досліджень і якщо так, то що це за джерела?
К.К. Специфика работы исследовательская, думаю не сильно отличающаяся от институтов Украинской Академии наук. Есть основная тема, которую ты заявляешь, и которая утверждается институтом. При условии выполнения исследовательского плана сохраняется определенная степень творческой свободы, столь необходимая для ученого-гуманитария. Зарплата старшего научного сотрудника дает возможность относительно скромного существования, однако для меня, как человека семейного, ее конечно не хватает. Поэтому я подрабатываю на стороне, занимаясь редактированием учебников и учебно-методических пособий по истории. Последнее уже не оставляет возможности и времени на поиски грантов, связанных с подготовкой проектов, отчетности и т.д., и т.п., которые к тому же обеспечивают лишь временный доход. Несколько раз я участвовал в грантах президиума РАН, которые выигрывал наш отдел, дважды пользовался месячными стипендиями ЮНЕСКО, которые предоставлял Варшавский университет, один раз получил месячную стипендию Кассы им. Юзефа Мяновского, ну и конечно издательский грант РГНФ на монографию о Вечном мире.
В.Я: Після захисту кандидатської дисертації Ви написали чимало праць присвячених українознавчій темі. Як Ви оцінюєте сучасну російську україністику, якими Вам видаються подальші тенденції її розвитку? Яких російських дослідників і які праці дотичні ранньомодерної доби Ви могли б відзначити?
К.К. Уже не раз говорилась о том, что проблема становления российской украинистики и белорусистики/литуанистики в том, что в советское время все исследования были фактически «отданы» в соответствующие республики. В РСФСР были отдельные крупные специалисты, но не сложилось школ. Поэтому современная российская украинистика только проходит свое становление. В нынешних общественно-политических условиях, главным из которых является существование независимых государств Украины и РФ, осмысливаются и трансформируются старые концепции советской и дореволюционной историографий, формируются новые подходы. Из современных крупных ученых, так или иначе занимающихся данной проблематикой я бы выделил Б.Н. Флорю (русско-украинские отношения XVII века в различных сферах, история православной церкви в Речи Посполитой, проблемы историко-политического самосознания казацкой элиты и др.), Т.Н. Опарину (вопросы конфессионального взаимодействия «украинской» и «московской» ветвей православия), М.В. Дмитриева (работы по генезису Бресткой унии, проблемам конфессионализации в Восточной Европе и этнического самосознания восточнославянских земель Речи Посполитой); из более молодого поколения – Я.А. Лазарева (великороссийская администрация на Гетманщине в 1700–1720-е гг.), моего коллегу по институту О.Б. Неменского, изучающего вопросы конфессиональных и протонациональных дискурсов на восточнославянских землях Речи Посполитой.
В.Я. Передивляючись праці сучасних українських і російських істориків не можна не відзначити, що представники двох національних історіографій мають протилежне уявлення щодо висвітлення історії взаємин Гетьманщини з Московською державою, а в подальшому і Російськоюї імперією. Особливо впадає у вічі неприйняття чималою кількістю російських істориків «державницької візії» української історіографії і намагання протиставляти їй «народницький» і радянський підходи до висвітлення українського минулого. На Вашу думку які питання при висвітлені подій від 1654 до 1709 рр. є найбільш контроверсійними і в який спосіб можливо подолати їх різночитання?
К.К. Указанные вами различия неизбежны в силу глобальных социально-политических трансформаций, которые произошли в Восточной Европе в последнюю четверть века, в силу различных целей и задач которые формулируют российское и украинское общества перед национальными историографиям наших стран на сегодняшний момент. В России действует инерция старых схем и подходов, формирование которых обусловлено предыдущими веками общей истории, развития украинского и русского народов в рамках единого государственного организма. На Украине в условиях независимости происходит формирование собственного взгляда на прошлое тех земель, что ныне входят в ее состав. Логично при этом, что украинская историография заимствует концепции, сформировавшиеся в среде диаспоры, эмиграции, зачастую довольно радикальные. Однако уже сейчас можно заметить, что наиболее крайние оценки с обеих сторон постепенно пересматриваются, и думается, что со временем общих точек соприкосновения у историков наших стран будет больше. Если говорить о событиях 1654 – 1709 гг., то здесь, безусловно, наиболее дискуссионные две крайние даты – события Переяславской рады и переход гетмана И.С. Мазепы на шведскую сторону. Готовых рецептов по достижению какого-то консенсуса в этом смысле у меня нет, да и вряд ли он возможен в обозримом будущем. Тут, как представляется мы должны пройти определенный период накопления нового материала (в значительной мере это конечно касается событий 1708 – 1709 гг., поскольку основной корпус источников по Переяславу–1654 все-таки опубликован), осмысления конкретных событий и явлений с позиций нового, внимательного изучения уже известных источников, так и привлечения новых документов, многие из которых еще неизвестны даже узкому кругу специалистов. Важным в этом смысле будет и более глубокое изучение различных, не только политических аспектов русско-украинских отношений второй половины XVII – начала XVIII вв., которое по многим позициям и сегодня находится в зачаточном состоянии. По мере развития исследований на этом направлении, выработки общих критериев оценки тех или иных событий и явлений, снижения их политизированности в общественном сознании России и Украины, будут расти шансы преодоления указанных Вами разночтений.
В. Я. Переходячи в площину питань суто історичних, хотілось би дізнатися Вашу оцінку змін у юридичному становищі Гетьманщини щодо Московської держави від 1654 р. до смерті Пєтра Вєлікого? К.К. Мне кажется мы не можем говорить об эволюции юридического статуса без оценки фактического положения Гетманщины в составе Русского государства. Переяславские соглашения 1654 г. констатировали достаточно тесную связь Украины с Россией, значительно более тесную, нежели известные в Восточной Европе типы вассальной зависимости. Однако фактически Гетманщина в первые постпереяславские годы функционировала как почти независимое государственное образование. В конце 1650-х – 1660-е гг. происходило некоторое сближение формы (определявшейся в статьях и жалованных грамотах) и содержания русско-украинских отношений, в рамках которого происходила выработка реальной модели автономного существования Украины в составе России. Казачество выступало против наиболее резких централизаторских шагов Москвы, а последняя проявляла гибкость и готовность идти на уступки, чтобы сохранить Гетманщину в орбите своего влияния. 1670-е гг. – это начало периода стабилизации в русско-украинских отношениях, нарушенный лишь уходом И.С. Мазепы к шведам в 1708 г. Если говорить о юридическом статусе Гетманщины в этот период, то ее автономия в некоторой степени ограничивалась соответствующими статьями, жаловавшимися Войску и новому гетману при избрании. При этом следует помнить, что отдельные ограничения не имели большого значения, так как нивелировались сложившейся практикой русско-украинских отношений. После 1709 г. фактическое ограничение автономии значительно ускорилось вплоть до учреждения Малороссийской коллегии и отмены выборов гетмана. В этот период, как обратил внимание в своей диссертации Я.А. Лазарев, жалованной грамотой «на гетманство» 1710 г. И.И. Скоропадскому юридически завершился процесс официального признания гетмана верховным правителем всей Малой России, обозначившийся еще в Коломацкий статьях 1687 г., когда Мазепа представлял не только лишь казацкое сословие – Войско Запорожское (см. например жалованную грамоту И. Самойловичу от 1682 г.), но и «народ малороссийский».
В.Я: В своїх публікаціях Ви не оминули висвітлення низки сюжетів пов’язаних з однією найбільш контроверсійних постатей для українського і російського наративів – гетьмана Івана Степановича Мазепи. В цьому зв’язку постає одраза низка питань. По перше чи не могли б Ви стисло сформулювати ваше ставлення до постаті гетьмана і надати оцінку його антимосковському виступу у 1708 р.?
К.К. Иван Степанович Мазепа – фигура масштабная, довольно интересная и неоднозначная. Моя оценка его личности формулируется, прежде всего, с позиции роли гетмана в русско-украинских отношениях. По-моему мнению, он удачно вписался в сложившуюся к тому времени систему отношений между центральным правительством и Гетманщиной, сумев завоевать себе достаточно высокий кредит доверия и поддержку Москвы. Мазепа не был выдающимся полководцем или реформатором, но был не лишен политического чутья, ловко выстраивая систему сдержек и противовесов в условиях выборной (пусть в отдельных случаях и формальной) казацкой демократии, открывавшей возможности для частого переформатирования состава правящей элиты. По сравнению со своими предшественниками он был даже более лоялен к царским властям, почти всегда послушно выполнял их распоряжения, несколько раз посещал Москву, поддерживал приятельские отношения со многими царскими вельможами. Приведу здесь один пример, ранее в историографии неизвестный. В 1708 г. начальник посольских дел Г.И. Головкин просил Мазепу встреть его сыновей, которые должны были возвращаться в Россию из Вены через Венгрию, Дунайские княжества и Украину. Гетман, спеша успокоить отца, сообщал, что по его сведениям братья Головкины уже выехали из Вены, в Венгрии их должны встретить люди трансильванского князя Ракоци, а сам Мазепа уже своему человеку «у Днестра приказал з компаниею стоят неисходно, ожидая пришествия их милостей». Тема эта не единожды поднималась во взаимной переписке Мазепы и Головкина и свидетельствует о весьма доверительных отношениях между ними.
Но были и другие случаи, когда гетман сталкивался с унижениями и даже оскорблениями со стороны царских сановников. Так, неизвестное ранее гетманское письмо показывает, как Мазепа просил Головкина оборонить его от царского дяди Льва Кирилловича Нарышкина, который, как писал гетман «завше меня… лает и всячески гонор мой бедный … поносит, навет и посланнику моему Самойлу, який со зверем к Москве был послан, говорыл, учиню мовит, ему такую беду я[кой] он никак на себе не сподевается; будет мовит тое и ему, що и иншим гетманом». Причиной ссоры стало, по-видимому, то, что гетман добился возвращения на родину некоей «упырицы» и «карлицы», которая «хочь есть упирица малая …, роду казацкого и много мает кревних значних» в Конотопской сотне. Нарышкин, который пытался закабалить «карлицу», обвинял Мазепу, что тот отбирает у него челядь. Чтобы уладить конфликт, в качестве компромиссного варианта гетман предлагал царскому дяде послать на Украину своих людей, которые «возмут ей в селе Поповци з двора ей отческого кгвалтом», при этом Мазепа обязался закрыть на преступление глаза: не «боронити» ее и не посылать за похитителями погоню.
Что касается ухода Мазепы в шведский стан в 1708 г., то я не думаю, что выскажу здесь какие-то принципиально новые оценки. Поступок этот был, во-первых, спонтанным, а во-вторых вынужденным. Гетман, по всей видимости, не до конца верил в военный гений Петра, будучи, как и многие в Европе уверен, что в генеральной баталии Карл XII разобьет русскую армию. Если бы это сражение произошло где-нибудь в Белоруссии или на пути к Москве, ничто не помешало бы Мазепе определить свою позицию исходя из уже сложившейся обстановки. Но поворот шведской армии на Украину спутал его карты. Выбирать пришлось здесь и сейчас, в условиях недовольства казачества и остального населения тяготами военных действий. Мазепа должен был по опыту предыдущих десятилетий помнить, что появление на Украине различных иностранных центров силы дробило казацкую элиту, приводило к появлению нескольких соперничавших между собой лидеров, опиравшихся на внешнюю поддержку. В случае победы Карла XII при шведском дворе немедленно появился бы свой гетман, и Мазепа, сохрани он верность Петру, оставался бы не удел. Взвесив все это, гетман и решился на побег в момент, когда шведы подходили к Стародубу. Он не планировал вооруженного выступления, поскольку из его писем царю и Головкину мы знаем, что он просил разрешения распустить по домам бывшее при нем войско.
Вопрос о связи столь судьбоносного решения Мазепы с русско-украинскими отношениями той поры представляет собой достаточно сложную и многогранную проблему. С одной стороны фундаментальной причины для «восстания» в виде угрозы ликвидации казацкой автономии и упразднения сложившихся на Украине политических порядков у Мазепы не было. В настоящий момент российскими историками подготовлен ряд работ, доказывающих отсутствие у царской власти каких-то серьезных намерений по отмене или серьезному ограничению сложившейся на Гетманщине социально-политической системы именно в 1708 г. Статья екатеринбургских историков М.А. Киселева и Я.А. Лазарева, развенчивающая миф об «Украинской дивизии», вышла в этом году в нашем институтском журнале, к печати подготовлены также статьи, касающиеся сущности т.н. компанейской реформы и несостоятельности гипотезы Т.Г. Таировой-Яковлевой о т.н. переводе украинских городов (не крепостей!) в ведение Разрядного приказа. Что касается последнего, то добавлю, что тогда же в Разряд, в частности, передавались крепости Поволжья, ведавшиеся Казанским приказом. Происходило сосредоточение однотипных функций в отраслевом приказе путем изымания их из ведения приказов территориальных. И это никак не влияло ни на статус Поволжья, ни на статус Гетманщины в составе России.
Историки, рассуждающие о данной проблематике с позиции функционирования современного государства, в котором порядок и последовательность проведения каких-то преобразований обязательно должна быть формализована в виде соответствующих законодательных актов и официальных (не обязательно, впрочем, публичных) программных деклараций с готовностью принимают отдельные шаги тогдашней центральной власти, неравноценные в своей враждебности идее украинской автономии за признаки некоего плана упразднить вся и все. Между тем необходимость такого плана в петровские времена, когда многие, в т.ч. реформаторские шаги русского правительства осуществлялись без всякого плана, под давлением текущих обстоятельств, вовсе не очевидна. В самом деле, зачем Петру было каким-то образом ликвидировать политическое устройство Войска Запорожского, когда гетман и так по его приказу посылал отряды выборных казаков на борьбу с башкирами, с Булавиным, со шведами, в помощь коронному гетману А. Сенявскому, на укрепление киевской крепости, выражал готовность осуществить устроение компаний и терпел снос части строений черниговского архиерейского подворья для устройства в Чернигове магазина (провиантского склада) и т.д.?
С другой стороны, мы не можем отрицать, что в 1707–1708 гг. давление со стороны царского командования на казацкое войско с целью вовлечения его в военные действия против шведов и их польских союзников, для подавления восстаний на окраинах страны постоянно возрастало. Нет смысла отрицать и общую тенденцию к ликвидации автономии Малой России, которую царское правительство не особенно скрывало и которая более отчетливо проявлялась тогда, когда взаимодействие центрального правительства и гетманской администрации становилось по ряду причин более тесным. Ведь масса вопросов этого сотрудничества никак не определялись договорными «статьями» Войска Запорожского и верховной власти, либо была сформулирована крайне расплывчато. Характерный пример в этом случае – история с И. Чернышом, который пытался весной 1707 г. добиться стародубского полковничества, заранее получив разрешение на это в виде царского указа. Вопрос этот в Коломацких статьях 1687 г. никак не затрагивался (по ним гетман не мог «переменять» генеральную старшину «не описався о том» в Москву, о полковниках речь не шла), соответственно царское решение противоречило общепринятой практике, но юридически квалифицировано быть не могло. Тогда Мазепа отстоял свою прерогативу самому утверждать полковников лишь ссылками на категорическое неприятие кандидатуры Черныша стародубским казачеством, а не на какие-то правовые акты. Здесь уже можно видеть пролог к назначению казацкими полковниками русских офицеров, что происходило уже позднее, при И.И. Скоропадском. Но разве это как-то меняло юридически существовавшие на Гетманщине порядки, зафиксированные в договорных статьях и жалованных грамотах? Другими словами, чтобы ограничивать автономию Украины де-факто, российским властям очень часто не обязательно было что-то изменять де-юре.
Конечно же, любое конкретное ущемление писанных и неписанных прав старшины и казачества со стороны центральной власти не могло не вызывать их недовольства, и Мазепа должен был принимать это во внимание, если хотел и дальше оставаться выразителем интересов данной социальной группы. Гетман рассчитывал, что переход на шведскую сторону на время снизит остроту проблемы, но просчитался, поскольку поведение шведов на украинской земле оставляло желать лучшего. Осознание своего политического просчета уже через месяц с небольшим вызвало попытки Мазепы начать секретные переговоры с царским правительством о возвращении в обмен на выдачу в руки Петра I шведского короля, но попытки эти потерпели неудачу.
В. Я.: Ви брали участь в 2011 р. в круглому столі у Санкт-Петербурзі на якому предметом обговорення була монографівя петербурзького україніста, професора Татьяни Гєннадієвни Таїрової-Яковлєвої - «Гетман Иван Мазепа и Российская империя. История «предательства»». Чи не могли б Ви для читачів historians.in.ua окреслити найбільш контроверсійні з Вашої точки зору положення, щодо Мазепи в візії російського історика?
К.К. Все спорные моменты я достаточно подробно отметил в ходе обсуждения, большого смысла во всех подробностях повторять их в том же дискуссионном формате я не вижу, тем более что сам текст обсуждения доступен в Интернете. Если формулировать кратко, то Т.Г. Таирова-Яковлева чрезмерно переоценивает значение Московских статей и роль гетмана в придворном перевороте в Москве 1689 г., в значительной степени преувеличивает участие Мазепы в русской внешней политике, совершенно ошибочно принимает отдельные меры русского правительства по централизации военного управления за «административную реформу Гетманщины», а заявленная автором активная роль гетмана в церковных преобразованиях Петра в книге никак не обоснованна.
В. Я.: В своїх дослідженнях пані Т. Г. Таїрова-Яковлєва наголошує, що після Наришкінського перевороту 1689 р., взаємини Гетьманщини і Московської держави значною мірою визначалися Московськими статтями 1689 р., як Ви ставитеся до цієї тези?
К.К.Тезис этот мне кажется ошибочным, и я ранее высказывался об этом подробно. Мне представляется, что «московские статьи» ничего в стратегическом смысле не определяли, а лишь содержали решения центрального правительство по злободневным вопросам русско-украинских отношений. В дальнейшем, кстати, ни русская, ни украинская стороны, никогда не ссылались на них, как на некий основополагающий документ. Подача подобных статей в приказ была делом обыденным, и «московские статьи» отличались в этом смысле только тем, что гетман и старшина подали их лично, когда посетили Москву.
В.Я.: Оскільки був згаданий доробок Т. Г. Таїрової-Яковлєвої, не можу не поставити ще одне каверзне питання. В тексті Вашої дисертації і написаної на її базі монографії, в історіографічному огляді аналіз поглядів петербурзької дослідниці був поданий у розділі про українську, а не російську історіографію. Це було зумовлено стилістично, чи Ви виносите творчість цього історика за межи сучасного російського наративу? Якщо так то чому?
К.К. Нет в данном случае это был скорее первый вариант, поскольку, таким образом было удобнее сгруппировать похожие взгляды. Татьяну Геннадиевну я, конечно же, считаю крупным представителем российской историографии, но полагаю, что на становление ее методологических и идейно-исторических взглядов в значительной мере повлияла украинская историография, в т.ч. эмигрантская. Когда-то я купил и прочитал ее книгу о Руине, изданную в Киеве. На последней сторонке обложки было указано, что на заре своей научной карьеры она 3 года стажировалась в Гарварде, защищала кандидатскую в Институте истории НАН Украины, на Украине публиковала свои две первые монографии и т.д. Ее трактовки многих событий, связанных например, с Мазепой, по моему мнению, близки к А.П. Оглоблину и другим украинским и канадским исследователям, являя собой отход от отечественной историографической традиции. В определенном смысле это даже хорошо, потому что стимулирует полемику среди российских украинистов, заставляет их корректировать свои взгляды или искать новые подтверждения старых концепций.
В. Я.: Ваша остання монографія «Русское правительство и семья украинского гетмана Ивана Самойловича 1681-1687 рр.», вже була проантована на у нас на сайті. Як постав задум написання цього дослідження і скільки часу Ви витратили на втілення цього задуму у життя?
К.К.В РГАДА я натолкнулся на несколько интересных документов, касающихся планов брака гетманской дочери и боярина Ф.П. Шереметева. Задумал написать статью, стал собирать материал. Но после того, как обнаружил два больших дела с различными документами на эту тему, которые из-за того, что столбцы когда-то расклеились, даже не были толком описаны, статья стала разрастаться в книгу. Времени на работу ушло где-то два – два с половиной года. Под конец мне удалось найти даже цветной план владений гетмана Самойловича в Московскому уезде, который напечатан на первом форзаце и использован для оформления обложки.
В.Я: Наскільки змінилися в процесі написання дослідження Ваші погляди на постать цього гетьмана?
К.К.Нельзя сказать, что они изменились коренным образом, но в некоторых вопросах я сам для себя скорректировал свою позицию. Я по прежнему считаю, что гетман Самойлович в стратегическом смысле строил свою политику с опорой на Россию, вполне осознавая выгоды относительной военно-политической безопасности, конфессиональной свободы и права казачества и духовенства самостоятельно распоряжаться местным земельным фондом, которые обеспечивались в значительной мере совокупной военно-политической мощью тогдашнего русского государства. Однако были вопросы, в которых он умел четко и настойчиво отстаивать свою позицию в контактах с центральными властями, оберегая как писанные (зафиксированные в статьях) права и вольности казачества, так и неписанное право гетмана (сложившееся де-факто, в ходе практики двусторонних русско-украинских отношений) репрезентации перед российскими властями всей Малой России или Гетманщины. В этом смысле была грань, которую гетман не мог перейти, даже если на чашу весов ложилась его лояльность царям. С этой точки зрения все эти брачно-имущественные отношения весьма показательны. Самойлович, выражая готовность идти на сближение с русской стороной, в т.ч. на личном уровне, ожидал роста доверия со стороны Москвы и соответственных политических выгод (например, поддержки в Засожской проблеме), а русские политики игнорировали его амбиции или же видели в подобном сближении средство ограничения гетманского влияния. Обе стороны получали не совсем те результаты, которых ожидали, в результате противоречия накапливались, в значительной степени обусловив и последующий разрыв.
В. Я: Так сталося, що кілька останні років Іван Самойлович став об’єктом зацікавлення, ще двох російських істориків. Мова йде про вже згадуваного російського україніста Т. Г. Таїрову-Яковлєву та молодого російського історика, також україніста Алєксандра Алмазова. Як ви оцінюєте їх візію гетьманства Івана Самойловича? Які сильні і слабкі сторони цих досліджень?
К.К.Что касается работы Т.Г. Таировой-Яковлевой, то, как я понимаю, речь идет об очерке в книге «Гетманы Украины». Во вступлении к ней автор заявил, что издание носит популярный характер, обобщая уже известные в историографии данные, и адресовано широкому кругу читателей. Поэтому я, честно говоря, читать книгу не стал, а рассуждать в смысле «не читал, но осуждаю» не хотелось бы.
Книгу А.С. Алмазова, которая является публикацией его кандидатской диссертации, я прочитал. Автор неплохо посидел в РГАДА, в его работе вводится в оборот немало новых данных касательно эпохи И.С. Самойловича. Однако мне кажется, что Александру Сергеевичу стоило не спешить с публикацией, а доработать текст, более тщательно развить и исследовать отдельные сюжеты, изложенные в диссертации достаточно лаконично. Это позволило бы и концептуально и содержательно создать более целостный образ «эпохи» Самойловича и ее роли в русско-украинских отношениях второй половины XVII столетия.
В. Я: В своїх працях Ви демонструєте добре знання польської і західної історіографії. У чому на Ваш вигляд полягає головна відмінність підходів польських і західних русистів та україністів при висвітлені подій другої половини ХVII – початку ХVIII ст. дотичних козацько-московських взаємин, від тих що застосовуються в сучасній російській історіографії?
К.К.Польская историография в рамках обозначенной вами проблематики, как правило, больше уделяет внимание тем противоречиям, которые существовали в украинско-русских отношениях, нежели существовавшим условиям сближения и взаимодействия, подчеркивает несоответствие сформировавшегося под влиянием общественных идей и традиций польской шляхты политического сознания казацкой старшины идеологии российского самодержавия, акцентирует внимание на ущемлении центральными властями автономии Гетманщины. Что касается позиции западных русистов и украинистов, то тут мне трудно сформулировать однозначную оценку, поскольку речь может идти о совершенно разных школах и направлениях, опирающихся, в том числе, на российскую, польскую и украинскую историографические традиции.
В.Я.: В цьому контексті особливо цікаво було б дізнатися Вашу оцінку праці Анджея Суліми-Камінського «Republic vs. autocracy. Poland-Lithuania and Russia 1686-1697» (1993)? Зокрема його візії козацько-московських взаємин?
К.К.Книга А. Сулимы-Каминьского весьма примечательное событие в историографии русско-польских отношений. Мне довелось прочитать ее, когда я находился на стажировке в Варшавском университете. Автор, перед тем как эмигрировал, поработал в польских и российских архивах, сумев собрать значительный источниковый материал. В его работе видно доминирование совершенно определенной идеи, сводящейся к противодействию со стороны республиканской шляхетской демократии натиску централизованной бюрократической державы, которой чуждо понимание идеи прав и свобод личности. Соответствующим менталитетом автор наделяет и главных действующих лиц своей монографии, объясняя этим фактором совершенно конкретные события. Эти подходы, например, в отношении Петра Великого, который, по мнению Сулимы-Каминьского, отличался прямо-таки иррациональной ненавистью к Польше, справедливо раскритиковал недавно польский историк Я. Бурдович-Новицкий.
В.Я.: Чи знайомі Вам дослідження Ореста Субтельного «The Domination of Eastern Europe, Foreign Absolutism and Native Nobilities»(1986)і "The Mazepits:Ukrainian Separatism in the Early Eighteenth Ctntury"? Якщо так, то як Ви оцінюєте запропонований канадським науковцем підхід до висвітлення взаємин еліт Гетьманщини і Московської держави?
К.К.Эти работы, я, честно признаюсь, не читал, хотя, конечно же, слышал о них. Единственная книга Ореста Субтельного, с отдельными разделами которой я бегло когда-то ознакомился, это знаменитая «Украина.История».
В. Я.: Ми побіжно підійшли до питання про вибір стратегії дослідження. Відтак, дозволю собі спитати, які методи чи концепти Ви волієте використовувати при дослідженні козацько-московських взаємин другої половини XVII – початку XVIII ст., чи Ви віддаєте перевагу позитивістському підходові?
К.К.В последние десятилетия появилось много различных концепций, которые представляют несомненный интерес для исследователя указанной тематики, например касающиеся изучения региона «Степной границы» или многонациональных империй периода раннего Нового времени. Для меня сохраняют актуальность и традиционные подходы о взаимосвязи хозяйственной деятельности человека, создаваемой им материальной базы и социально-политических отношений в обществе. Об этом необходимо помнить, когда мы говорим о том, что готовность России признать сложившиеся в годы народно-освободительной войны на Украине социальные и экономические институты предопределила жизнеспособность модели автономного существования Гетманщины в составе русского государства в последующие десятилетия. Сторонником позитивизма я не являюсь.
В. Я.. На завершення хотів би Вас попрохати поділитися із нашими читачами Вашими планами і задумами на майбутнє. Коли з’являться Ваші нові статті, монографія і якій проблематиці вони будуть присвячені?
К.К.Планов-то всегда, можно сказать, громадье, но тут часто бывает как в известной русской пословице: «загадала бабка с вечера…». Не все планы удается реализовать, жизненные обстоятельства часто совсем неожиданно складываются. Могу сказать, что недавно мной завершена статья о компанейской реформе 1707 – 1708 гг. на Гетманщине, где будут предложены некоторые новые оценки и интерпретации уже известных источников, так и введены в оборот новые данные; готовится материал о русско-украинских отношениях в сфере медицины, в т.ч. о визитах царских лекарей к гетману И.С. Самойловичу и открытии в Киеве первой коммерческой аптеки; подготовлена к печати реляция казацкого посольства к султану 1667 г., обнаруженная мной в малороссийских делах за 1688 г. Есть и другие задумки в плане исследования русско-украинских отношений второй половины XVII – XVIII вв. и особенно касательно 1707 – 1708 гг., но о них подробно трудно говорить, поскольку я сам еще не знаю, какую форму эти исследования, в конце концов примут.
Кочегаров Кирилл Александрович, старший научный сотрудник Отдела истории народов Центральной и Восточной Европы в Новое время Института славяноведения РАН;
Яценко Владислав Борисович, докторант Інституту української археографії та джерелознавства НАН України.