См. часть 1 >>

См. часть 2 >>

4. Украинизация, голод и предвоенный период

В центре внимания моих глав о 20-30-х гг. находятся украинизация, первые пятилетки и голод, сталинский террор и история Западной Украины этого периода, которая увенчалась объединением с Украиной советской.

Продолжая настаивать на придуманном им правиле, что А. Шубин плохо разбирается в «сюжетах, связанных с национально-государственным и национально-культурным строительством в Украине», Г.Г. Ефименко вдруг находит из этого правила «приятное исключение» - характеристику задач и основных этапов осуществления политики украинизации в УССР. Ничего себе «правило», если из него следуют «исключения» такого масштаба (впрочем, мы уже видели, сколь низка цена «подтверждениям» этого «правила»).

Чтобы скомпрометировать и эту часть нашей книги, некоторые рецензенты позволяют себе лихие хронологические «перепрыги». Так, в связи с мыслью Петлюры о необходимости развития богатств украинской культуры  я пишу: «Развитием богатств украинской культуры займется уже УССР». Невинная в общем мысль, особенно на фоне относительно благосклонного отношения Г.Г. Ефименко к моему тексту о советской украинизации. Но нет. Он не может хотя бы на одной странице удержаться в рамках академического стиля, и заявляет, что «последствиями» такого развития являются репрессии 1937-1938 гг. против украинской интеллигенции. Слово «последствия» правда, поставлено в кавычки. Но мысли Г.Г. Ефименко это не меняет. Я уж не говорю о неисторичности выведения террора 1937-1938 гг. именно из процессов в области украинской культуры. Но в моем тексте вполне внятно объясняется, что в 20-е гг. в УССР проводилась украинизация, в ходе которой УССР занималась «развитием богатств украинской культуры». А Г.Г. Ефименко прыгает сразу во вторую половину 30-х гг., забывая, что были и 20-е. И договаривается до того, что террор – это «желательные» для меня пути развития украинской культуры. Здесь правда ставит знак вопроса наряду с другими столь же нелепыми объяснениями этой моей выдуманной им позиции – мол, выбирайте на вкус, какая нелепица Г.Г. Ефименко ближе вкусам его читателей. Вот зачем понадобилось прыгать через 20-е годы. И при этом Г.Г. Ефименко с обидой пишет о моем ироническом замечании о преемственности идей Петлюры и президентов Украины 90-х гг. Но, насколько я понимаю, украинские официальные лица не стыдились такой преемственности. Хотя, если здесь я задел какие-то комплексы, это замечание готов убрать в следующем издании – 90-е гг. действительно лежат за хронологическими рамками моей части книги.

Переходя к теме голода 1932-1933 гг., А.Ю. Зайцев делает удивившее меня историографическое заявление: «Вполне ожидаемо российский специалист уделяет большое внимание причинам и последствиям голода 1932-1933 гг., что остается предметом острой дискуссии между украинскими и российскими историками. В этом вопросе автор полностью положился на выводы историка и политика Виктора Кондрашина, которого, кстати, и российские, и украинские историки справедливо критиковали за тенденциозность и «явно неакадемической мотивацию»». Не знаю, какая уж там у Виктора Викторовича мотивация (и на что здесь намекает А.Ю. Зайцев), но я ждал, что после этого последует доказательство: какие выводы я заимствовал у В.В. Кондрашина. Но А.Ю. Зайцев далее цитирует не В.В. Кондрашина, а меня: «Шубин трактует голод как результат «тяжелого выбора» сталинской группы ради завершения индустриального рывка. Он отрицает сознательное намерение коммунистического руководства наказать крестьян голодом, а еще решительнее – концепцию специальной направленности голода против украинцев». И это – открытия В.В. Кондрашина? Все это можно вычитать и в моих работах, посвященных голоду и написанных еще до того, как я имел удовольствие ознакомиться с работами В.В. Кондрашина. Первая из прочитанных мной книг В.В. Кондрашина вышла в Пензе в 2003 г.: «Голод 1932-1933 гг. в российской деревне». В российской отметьте. Прочитал я ее в 2007 г. и предложил Виктору Викторовичу опубликовать у нас в журнале «Историческое пространство» статью, которая на этот раз была посвящена Украине (Кондрашин В.В. Голод 1932-1933 гг. в России и Украине: трагедия советской деревни. // Историческое пространство. Проблемы истории стран СНГ. №2.). С «гордостью публикатора» я процитировал эту статью в своей очередной книге, где разбиралась проблематика голода («Великая депрессия и будущее России»), и часть этих цитат попала также в книгу, которую мы здесь разбираем. Фокус в том, что нарисованная мной картина голода опиралась далеко не только на работы В.В. Кондрашина, но и на труды украинских авторов (даже в несколько большей степени). Но в основном, ознакомившись с работами коллег, я сохранил ту точку зрения, которая была мной опубликована в работах 1996-2006 гг., то есть до того, как я имел возможность прочитать что-то, написанное В.В. Кондрашиным об Украине.

Моя точка зрения на этот вопрос за эти годы эволюционировала, но не в тех вопросах, которые А.Ю. Зайцев считает открытием В.В. Кондрашина, которому я, якобы, «доверился». Вот что опубликовано за моей подписью в 1996 г.: «Наступление на крестьянство было возобновлено уже в конце 1930 г. – «стройкам пятилетки» нужен был хлеб. Значительные массы его шли и на экспорт. Между тем в 1932 г. урожай был низким. Казалось, неурожай, отчасти вызванный саботажем крестьянства, не желавшего работать «на колхоз», то есть на государство, мог служить основанием для снижения объема заготовок. Но тут система колхозов показала свою безжалостную силу - их председатели вынуждены были отдать столько хлеба, сколько от них требовали. Это вызвало голод в ряде регионов страны» (Тоталитаризм в ХХ веке. Из истории идеологий, движений, режимов и их преодоления. М.. 1996. С. 75). Там же можно прочитать и о выборе (правда не сталинской группы, а Сталина). Написано это было раньше, чем опубликовано, а в самиздате моя первая публикация о голоде относится к 1988 г. Как видим, моя точка зрения 90-х гг. (где я тоже не являюсь первооткрывателем, а лишь отражаю мейнстрим российской историографии) относит к причинам голода чисто социальные факторы, нужды «строек пятилетки». Когда я ознакомился с мнением некоторых украинских коллег о «специальной направленности голода против украинцев», я счел эту версию идеологическим построением, не основанным на источниках, о чем неоднократно высказывался и до знакомства с трудами В.В. Кондрашина. Критику этой позиции можно найти в моей книге «10 мифов советской страны», вышедшей в 2006 г. То, что В.В. Кондрашин занял такую же позицию, говорит о его здравомыслии, а не какой-то специальной «неакадемической ангажированности» или нашем взаимовлиянии (тем более – одностороннем влиянии «концепции Кондрашина» на мой текст в «Истории Украины»).

В «Истории Украины» я привел не какие-то оригинально-концептуальные цитаты В.В. Кондрашина, а те, где он приводит цифровые данные и указывает «на единый в своей основе механизм создания голодной ситуации в зерновых районах страны». Я согласен с этой мыслью, но это не значит, что именно В.В. Кондрашин является ее первооткрывателем. Данная цитата важна для меня еще и потому, что она демонстрирует распространенный «перечислительный» подход к причинам голода. В.В. Кондрашин пишет: «Повсюду это насильственная коллективизация, принудительные хлебозаготовки и госпоставки других сельскохозяйственных продуктов, раскулачивание, подавление крестьянского сопротивления, разрушение традиционной системы выживания крестьян в условиях голода (ликвидация кулака, борьба с нищенством, стихийной миграцией и т.д.)». Я же не считаю, что все эти факторы равноправны, и возражаю В.В. Кондрашину, которому по версии А.Ю. Зайцева «полностью доверился»: «Из перечисленных причин ключевой являются госпоставки, изъятие хлеба государством. Коллективизация и ликвидация остатков кулачества сами по себе не вызвали бы голода. Голодали и колхозники, и единоличники. Коллективизация была средством изъятия хлеба, которое, в свою очередь, вело к голоду». Как видим, В.В. Кондрашин сейчас занимает позицию, которая близка к моей позиции первой половины 90-х гг., а я ее немного скорректировал.

Есть у нас расхождения с В.В. Кондрашиным и по определению числа жертв. Я считаю, что их нужно привязывать к данным ЗАГСов, а не оценочным демографическим вычислениям. Мои оценки основаны на украинских публикациях.

Так что утверждение о том, что я «полностью доверился» В.В. Кондрашину и вообще как-то наследую ему концептуально, я могу отнести только за счет невнимательности критиков и недостаточного знания ими российской историографии.

Г.Г. Ефименко, касаясь голода, без долгих разговоров обвиняет меня в «откровенных предубеждениях и манипуляциях», ссылаясь на мнение С.В. Кульчицкого. Однако Г.Г. Ефименко совершенно напрасно хочет прикрыться в своей идеологической войне авторитетом Станислава Владиславовича – в его рецензии ни о каких манипуляциях и предубеждениях речи не идет, и слов таких нет. Просто Г.Г. Ефименко по привычке приписывает не только мне, но и своим украинским коллегам то, что они не писали.

С.В. Кульчицкий тоже считает, что я «доверился» В.В. Кондрашину, но по другой причине – я не доверился С.В. Кульчицкому, а они спорят друг с другом. Претензия С.В. Кульчицкого заключается в том, что я следую распространенному объяснению событий, а не оригинальной гипотезе С.В. Кульчицкого. Кстати, с С.В. Кульчицким мы много раз обсуждали его гипотезу о двух голодоморах (по-моему, начали еще до того, как в этот спор вмешался В.В. Кондрашин, которого С.В. Кульчицкий тоже не убедил). Суть ее заключается в том, что в 1932 г. на Украине был такой же голод, как и в остальном СССР, вызванный выкачиванием зерна (здесь на мой взгляд все верно – мы в России об этом давно пишем), а вот в 1933 г. уже террор голодом, направленный Сталиным специально против украинцев. Доказательством того, что в 1933 г. случилось что-то принципиально новое, С.В. Кульчицкий считает телеграмму ВКП(б) с требованием сдавать скрытый от государственного учета хлеб. Но вообще-то это – обычное для коммунистической практики требование ещё со времён декрета о продовольственной диктатуре 1918 г.

Поскольку коммунисты отвечали карьерой за выполнение таких вот телеграмм, последовала волна обысков (тоже не впервые в советской истории), во время которой, как я и пишу, изымался не только хлеб. Поскольку хлеба у крестьян было мало, рьяные исполнители надеялись отчитаться всяческим продовольствием, поэтому изымали даже сушеные овощи и грибы. Я упомянул также, что рабочие ели не только хлеб, но и другие продукты. Очевидно, в том числе и те, которые перекочевали в рабочие столовые от голодающих крестьян. Таковы события, известные нам из источников.

С.В. Кульчицкий объявляет «рассказы о рабочей столовой» «фантазией Кондрашина и Шубина» (бедный Кондрашин – ему-то за что попало?), и считает изъятие продовольствия 1933 г. спецоперацией с целью уничтожения украинских крестьян. Я уже не первый год прошу С.В. Кульчицкого представить документальные доказательства этой версии. Увы.

Зато С.В. Кульчицкий в ответе мне отвлекается на критику В.В. Кондрашина, который разместил разные сюжеты в разных частях своего труда, а нужно было вместе. Я тут точно не при чем – у меня весь комплекс этих событий 1932-1933 гг. находится рядом на 11 страницах. С.В. Кульчицкий считает, что я «использую кондрашинскую интерпретацию голодомора как прикрытие», даже когда цитирую текст самого С.В. Кульчицкого. Прикрытие чего? Как мы видели, я отрицаю наличие какой-то специфической «кондрашинской интерпретации», потому что те тезисы, которые вызывают критику украинских коллег, высказывались разными авторами, в том числе и мной, еще в 90-е гг. И с тех пор могли корректироваться, но опровергнуты не были. С.В. Кульчицкий задает риторический вопрос, который бьет больше по его гипотезе, чем по изложенной мной картине: «Неужели миллионы крестьян вынуждены были погибать мученической смертью, чтобы в рабочих столовых не переводился компот?» Увы, мученическая смерть крестьян стала оборотной стороной безжалостного бизнес-проекта сталинской группы, где горожане должны были питаться лучше крестьян, где продовольствие должно было вывозиться даже в условиях голода. А какое противоположное объяснение? Что крестьяне умирали, потому что Сталин не любил именно украинцев? Нет уж, останемся на почве прежнего объяснения, увязывающего голод и проект индустриализации. Оно лучше обеспечено источниками и рациональнее.

Я позволил себе сравнить равнодушие Сталина к судьбе голодающих крестьян с равнодушием «капиталистических менеджеров в США и Западной Европе, которые в это же время безжалостно увольняли миллионы людей, обрекая их на голод». Реакция А.Ю. Зайцева удивила меня своим цинизмом: «Думаю, тот «голод», на который «акулы капитализма» обрекали безработных во время Великой депрессии, был бы манной небесной для украинских крестьян в 1933 г.». Жизнь и смерть безработных во время Великой депрессии в США – это А.Ю. Зайцев считает «манной небесной». Вопрос о жертвах голода в США в период Великой депрессии является предметом полемики, в которую я внес некоторый вклад, опираясь на американскую статистику и ее конкретно-историческую критику. Речь идет о потерях нескольких сотен тысяч людей, погибших от последствий американской трагедии конца 20-х – начала 30-х гг. Это меньше, чем во время голода в СССР, но количественная разница даже в несколько раз не меняет сути явления, когда люди гибли тысячами не потому, что их намеренно стремились убить, а из-за преступного равнодушия руководителей к судьбе сограждан. И называть гибель людей от голода и других последствий социальной катастрофы «манной небесной» - чудовищно. Я верю, что А.Ю. Зайцев интеллигентный и добрый человек, и, увидев своими глазами толпы голодных людей, бредущих по дорогам Америки, увидев, как умерших закапывают без учета в статистике (в США во многих местностях регистрировали только покойников местного происхождения), он бы ужаснулся своим словам, которыми характеризует эту ситуацию как манну небесную. Но пока либеральные догматы заставляют его проявлять то же равнодушие к людским судьбам (в данном случае – к жертвам социальных бедствий времен Великой депрессии), которое роднило советских и американских «эффективных менеджеров» 30-х гг.

С.И. Гирик считает, что при оценке количества жертв голода я должен был опираться не на данные ЗАГСов (то есть непосредственные данные именно о смертности), а на данные переписи 1937 г., и тут же добавляет: «с поправками на численность населения, что спаслось бегством из сел». Но как раз эти поправки и снижают ценность этого источника, потому что число людей, покинувших голодающие районы, определяется оценочно, точных данных перепись 1937 г. об этом не содержит. С.И. Гирик считает, что введение паспортной системы делало бегство из голодающих районов вообще невозможным, однако на мой взгляд, стопроцентная эффективность этой меры не доказана – население и после 1932 г. продолжало перемещаться по стране, города продолжали расти. Перепись проводилась через несколько лет после голода и содержит данные о положении в 1937, а не 1933 г. Сразу после подведения итогов переписи началась дискуссия о ее точности. Организаторы переписи обвиняли ЗАГСы в недоучете смертности по всему СССР на 1 миллион за весь период 1926-1937 гг., но позднейшие исследования выявили в самой переписи недоучет на 700 тысяч (см. Голотик С.И., Минаев В.В. Население и власть. Очерки демографической истории СССР 1930-х годов. М., 2004. С. 95-96). То есть спор идет о сотнях тысяч на весь СССР за 10 лет. ЗАГСы могли за 10 лет во всем СССР недоучесть около 300 тыс. смертей. Лишь часть из этих спорных цифр относится именно к Украине и именно к 1932-1933 гг., и именно к смерти от голода. Поэтому я считаю, что данные переписи, совершенной через несколько лет после голода, не могут существенно скорректировать мои выводы, сделанные на основании данных ЗАГСов, фиксировавших смертность во время голода.

 «Касаясь глав о голодоморе начала 1930-х годов, Солдатенко порекомендовал своему коллеге опираться в том числе и на труды украинских историков», - пишет Лента.ру. Если бы В.Ф. Солдатенко обратился к списку литературы, на которую я опирался при написании этой части работы, либо к моим текстам на ту же тему (на основании которых был написан этот параграф), где предусмотрены ссылки, то Валерий Федорович обнаружил бы, что украинских работ на эту тему там столько же, сколько российских: Голод в СССР. 1930-1934 гг. М., 2009; Голод 1932-1933 рокiв в Українi. Киiв, 2003; Голод 1932-1933 рокiв на Украiнi: очима iсторикiв, мовою докуминитiв. К., 1990; Кондрашин В.В. Голод 1932-1933 гг. в России и Украине: трагедия советской деревни. // Историческое пространство. Проблемы истории стран СНГ. №2.

Г.Г. Ефименко считает ошибочным моё утверждение, что «В феврале-марте 1935 г. из западной части советской Украины (Киевской и Винницкой областей) на восток республики было выселено 41650 «кулаков», поляков и немцев, что было связано с опасениями советско-польского конфликта». Это тот редкий случай, когда Г.Г. Ефименко не возлагает на меня ответственность за «ошибку», поскольку его собственное исследование на эту тему относится к 2013 г., и согласно ему большинство высланных были украинцами. Собственно, я и пишу, что были высланы крестьяне, названные кулаками, а также поляки и немцы (не обязательно называвшиеся при этом кулаками). Очевидно, что в этих районах большинство «кулаков» были украинцами. Наверное, в новом издании нужно это четче оговорить.

В актив Г.Г. Ефименко здесь можно записать замечание по составу национальных районов УССР. Поскольку в перечне районов я не упомянул русские районы, Г.Г. Ефименко по своему обыкновению выводит из этого «мировоззренческую позицию». Но поскольку его представление о моей мировоззренческой позиции, как мы видели, глубоко фантастично, ничто не помешает мне упомянуть русские национальные районы в тексте для следующего издания. С.И. Гирик, также указав на отсутствие русских районов (а также вузов и техникумов, где преподавали на идиш, польском и немецком), упрекает меня за ошибку во времени ликвидации национальных районов. Но это опять «перевыполнение плана» С.И. Гирика – такой даты мой текст не содержит, следовательно, и ошибиться я в ней не мог.

С.В. Кульчицкий с присущим ему деловым тоном, когда дело касается поправок, справедливо указывает, что округа на Украине были ликвидированы в 1930 г., и вносит поправки по датам создания и количеству областей. Эти замечания обязательно нужно внести в текст нового издания.

С.И. Гирик придает большое значение тому, что я не упомянул «внешний фактор» ликвидации КПЗУ, связанный с ликвидацией КПП. Ну разумеется фактор был внешним. Можно, конечно, упомянуть и КПП, хотя если бы Сталину взбрело в голову оставить КПЗУ даже после ликвидации КПП, кто бы ему помешал. Так что «внешний фактор» - это не столько КПП, сколько сталинский террор как таковой. По-моему, это вполне очевидно.

«Впрочем, там, где А. Шубин не считает нужным опровергать «тенденциозные украинские преувеличения», его анализ сталинского террора и связи последнего с социальными и экономическими процессами достаточно глубокий и вполне академический», - пишет А.Ю. Зайцев. Спасибо за высокую оценку, но я не понял, откуда цитата про «тенденциозные украинские преувеличения». Такая фраза должна подчеркнуть антиукраинскую тенденциозность. Но в моем тексте ее нет.

Также приведу и следующее мнение А.Ю. Зайцева, так как на презентации книги было высказано удивившее меня мнение  том, что из моей части книги «выпала» Западная Украина. А.Ю. Зайцев пишет: «Переходя к истории Западной Украины между войнами, А. Шубин шагнул на менее знакомую ему почву, но в целом неплохо справился со своей задачей, хоть и не без некоторых неточностей. Одна из них – явно заниженное количество украинцев в Польше (4,3 млн), основанной на искаженных данных польской переписи 1931 г. Заметим, что сегодня серьезные польские исследователи не оперируют оценками ниже 5 млн. Однако в целом автор дает читателю достаточно адекватную характеристику положения украинцев в Польше и деятельности украинских организаций, в частности ОУН, которой уделено наибольшее внимание». Что же, если данные переписи не точны (хотя различие в данном случае не самое принципиальное), это «льет воду на мельницу» того взгляда на восточные крессы, который был представлен в моем параграфе. Однако А.Ю. Зайцев напрасно обольщается, что современные польские историки пришли к консенсусу относительно численности украинцев выше 5 миллионов. Есть те, кто повторяют данные переписи (K. Szczygielski, Geografia mniejszości narodowych i etnicznych w Polsce. Ujęcie ilościowe, Opole 2006, s. 36), есть оценивающие в коридоре 4,7 – 5,2 млн. (M. Rudnicka. Struktura demograficzna i społeczno-zawodowa mniejszości ukraińskiej w Polsce // De Securitate et Defensione. O Bezpieczeństwie i Obronności, nr 1, 2015. s. 139), а есть сторонники оценки в 5,5 млн. Наверное, корректно будет сослаться  все же на данные переписи, указав, что в действительности численность могла достигать 5,5 миллионов.

Я.Л. Примаченко утверждает, что я изображаю позицию СССР в 1938-1939 гг. «пассивной». Это очень интересное прочтение. Я пишу, что СССР стремился оказать вооруженную поддержку Чехословакии (Я.Л. Примаченко почему-то называет ее Чехией, видимо перепутав осень 1938 г. с весной 1939-го) и ввести войска на территорию Польши. Хороша «пассивность». Я.Л. Примаченко считает, что мои «тезисы не выдерживают критики», но саму эту сокрушительную критику не приводит. Не считать же критикой утверждение, что «у поляков были объективные причины опасаться агрессии со стороны СССР». И что с того. Были, я сам об этом пишу довольно подробно.

Я.Л. Примаченко вообще «носит» между историческими периодами, и дело не только в Чехии и Чехословакии. Чтобы как-то (хотя и непонятно как) уязвить мою позицию относительно событий, предшествовавших началу Второй мировой войны, она пишет: «К тому же автор сам признает, что на начало советско-германской войны СССР не имел плана стратегической обороны». Вот прямо так я не писал, но тут важно другое – Я.Л. Примаченко вообще не понимает различия в ситуациях середины 1939 и середины 1941 годов. Зато Я.Л. Примаченко считает, что опровергла утверждение о том, что СССР был «голубем мира». Одна беда: я и этого не утверждал.

Мимо цели бьют и остальные аргументы Я.Л. Примаченко. Даже если бы они и были верны, это все равно не о том. Но они еще и весьма сомнительны сами по себе. Вот, например: «по опыту советско-финской войны, советские вожди неплохо усвоили, чего стоит хорошо организованная оборона». Да, усвоили – она преодолевается хорошо подготовленным наступлением. Напомню, что финская оборона была взломана. Опыт советско-финляндской войны не помешал советскому военному командованию строить планы наступательных операций (предусматривающих, кстати, и оборону на некоторых фронтах). Подробно все это я разбираю в книге «Мир на краю бездны», где цитируется и совещание у Сталина по итогам советско-финляндской войны.

5. Война и объединение

Лента.ру передает мнение В.Ф. Солдатенко: ««Для украинцев война началась не 22 июня 1941 года, а в сентябре 1939 года или даже еще раньше — с созданием после Мюнхенского соглашения 1938 года Карпатской Украины», — настаивал киевский историк». Но здесь киевский историк бьется в открытую дверь: в моем тексте говорится о боевых действиях марта и сентября 1939 г. Но при этом нельзя утверждать, что Украина была охвачена войной в 1940 г. Непрерывная война на территории Украины началась все же 22 июня 1941 г.

А.Ю. Зайцев поправляет меня, когда я приписал Р. Ярому руководство Карпатской сечью. Действительно, это мое утверждение основано на недоразумении. Есть и другие поправки, которые легко внести в текст. Украинские коллеги ставят под сомнение цифру в 18 тысяч выданных в СССР пленных солдат дивизии «Галичина». Что же, эта цифра не является для меня принципиальной, и ее можно убрать из текста.

Я.Л. Примаченко, пытаясь если не доказать, то утверждать, что «Шубин сам себя отрицает», сама отрицает «воссоединение» Украины в 1939 г. на том основании, что Сталин руководствовался в этом вопросе «политической целесообразностью» (ну ясное дело – не национальным фанатизмом ОУН) и не включил в состав Украины все населенные украинцами территории. Я, разумеется, не отрицаю эти очевидные вещи и прямо о них пишу – Закарпатье вошло в состав Украины вообще в 1945 г. Но Я.Л. Примаченко-то какова! Не было воссоединения, если его организовал Сталин не по тем мотивам, которыми руководствовались Петлюра и Бандера. А что же было-то?

Я.Л. Примаченко оспаривает точку зрения, что присоединение Западной Украины к УССР было «прогрессивным шагом». Я, кстати, такого выражения не употреблял, но видимо наболело. Надоело украинской ученой, что этот акт считается многими (особенно на Украине) прогрессивным. Особенно «в контексте современной российско-украинской войны». В этом контексте Я.Л. Примаченко надеется найти реакционные черты создания «большой» Украины.

Тут, кстати, мой текст может помочь – в нем говорится и о репрессиях, и о выселениях, с которыми был связан «прогрессивный шаг». Впрочем, мои критические замечания Я.Л. Примаченко считает недостаточными, а отношение к механизмам присоединения «снисходительным», особенно в сравнении с моим описанием выборов в Карпатской Украине. Но здесь Я.Л. Примаченко просто невнимательна: ведь описывая выборы 1938 г., я не пишу, например, что «контрпропаганда была подавлена репрессивными органами». А применительно к событиям осени 1939 г. пишу об этом. То есть мое описание ситуации с присоединением Западной Украины менее снисходительна. Я.Л. Примаченко заключает: «Это были выборы без выборов – типичные для тоталитарного государства». Нет, не очень типичные. Можно было ведь не пойти на выборы – население еще не было охвачено сетью тоталитарных институтов, которые следили за явкой в СССР. Тоталитаризм не устанавливается в одночасье. Однако массовый характер голосования в Западной Украине Я.Л. Примаченко не может опровергнуть. Так что население по разным причинам (в основном – перечисленным мной) поддержало этот «прогрессивный акт».

Себе на помощь Я.Л. Примаченко призывает книгу В. Гриневича «Неукротимая разноголосица», но не объясняет, чем она противоречит изложенной мной картине. Я ознакомился с этой книгой уже после выхода «Истории Украины», и тоже этого не вижу.

И затем Я.Л. Примаченко уже просто приписывает мне утверждение о том, что репрессии – «меньшее зло». Так, на всякий случай. Демонизировать Шубина, так демонизировать.

Говоря о причинах поражений Красной армии 1941 г., С.В. Кульчицкий не соглашается с фактором различия в технической культуре советских и немецких солдат. Считая это мое утверждение слишком абстрактным, он предлагает заменить его (почему бы не дополнить?) «неготовностью защищать советскую власть после Великого голода и большого террора». Но если первый фактор легко проверяем и очевидно связан с качеством освоения военной техники (хотя я и не свожу все к этому обстоятельству), то готовность или неготовность защищать СССР проверить очень сложно. Открыто о враждебности к советскому строю мало кто говорил. В плен советские люди попадали по самым разным причинам. Так что гипотеза С.В. Кульчицкого вряд ли может быть доказана. Версия о тотальном нежелании советских людей воевать бурно обсуждалась в связи с выходом публицистических книг М. Солонина и подтверждения не получила. Часть людей не хотела воевать, часть отчаянно сражалась. Есть множество примеров и того, и другого. Но в итоге план «Барбаросса», как известно, был сорван уже летом 1941 г., так что баланс сразу же оказался в пользу сопротивления вторжению. А вот французские солдаты не стали сражаться до последней капли крови в 1940 г., хотя во Франции не было ни голодомора, ни террора.

Свою версию С.В. Кульчицкий обосновывает тем, что на Украине Красная армия отступила дальше всего. Однако действовавшие на Украине фронты не состояли из одних уроженцев Украины. Юго-западный фронт действовал куда лучше, чем Западный фронт в Белоруссии. РККА не была коалицией национальных армий. Отступления и наступления на той или иной территории зависели от настроения населения местных деревень в последнюю очередь. Картина, нарисованная С.В. Кульчицким, напоминает концепцию Л.Н. Толстого в «Войне и мире». Сначала народ (по С.В. Кульчицкому – украинский) не хотел воевать – отступали, потом воспылал ненавистью к врагу – пошли наступать. А полководцы не при чем. Не говоря уж о других факторах, из которых обычно историки выводят причины побед и поражений.

В отличие от С.В. Кульчицкого, представление Я.Л. Примаченко о начале Великой Отечественной войны довольно традиционно. Она тоже отрицает названное мной в череде причин поражения различие в технической культуре советских и немецких солдат (тоже без объяснений) и упирает на репрессии 1937-1938 гг. Вопрос о скромной роли репрессий в поражении 1941 г. многократно разбирался (в том числе мной), и Я.Л. Примаченко невольно вносит свой вклад в опровержение этого штампа. Вот, смотрим, как интересно получается: «Жертвами репрессий стали все звенья командного состава. На место опытных кадров пришло 2 365 человек выдвиженцев, которые не имели соответствующего опыта, а порой и должного военного образования. На лето 1941 г. около 75% командиров занимали свои должности менее одного года». То есть в 1938 г. на разные должности в Киевский военный округ приходит более двух тысяч офицеров – по разным причинам, кстати. Я.Л. Примаченко никак не доказывает, что все они как один «не имели соответствующего опыта», а все как один репрессированные, напротив, были чрезвычайно опытными кадрами. Напомню, что опыт боевых действий в современной войне в 1937-1938 гг. имели очень немногие командиры, которые прошли Испанскую войну. И. Якир, во всяком случае, к ним не относился, а опыт гражданской войны уже очевидно устарел. Эти ставшие уже тривиальностью аргументы Я.Л. Примаченко игнорирует, но мы ей это простим, потому что она одной цифрой сокрушает версию о роли репрессий в поражениях Красной армии. Ведь она сама пишет, что подавляющее большинство офицеров были назначены в КОВО не после репрессий (в 1938-1939 гг.), а в 1940-1941 гг. Следовательно, все рассуждения о неопытности выдвиженцев репрессий в Киевском военном округе не стоят выеденного яйца, потому что они уже ушли служить еще куда-нибудь, а на их место пришли другие офицеры. Кстати, в отличие от жертв репрессий 1937-1938 гг., у назначенцев 1940-1941 гг. было больше шансов получить опыт современной войны – они могли поучаствовать и в советско-японских конфликтах, и в каком-никаком польском походе, и в советско-финляндской войне.

Я.Л. Примаченко иллюстрирует свою мысль конкретным примером, и именно он поможет нам увидеть всю глубину ее неправоты: «Генерал Максим Кирпонос, который возглавил КОВО, не имел достаточного опыта для руководства такими крупными группировками войск как округ». Начнем с того, что Кирпонос не Максим, а Михаил¹. Но это мелочь, я не Г.Г. Ефименко, чтобы выводить из опечаток концептуальные выводы. Я.Л. Примаченко с авторитетностью крупного военного специалиста отказывает Кирпоносу в достаточном опыте. Обратимся к его биографии. До командования КОВО он командовал, чем бы вы думали? Ленинградским военным округом. Справился (в условиях, кстати, крупных передвижений войск во время советизации Прибалтики). Но еще важнее, что он, в отличие от Якира, имел опыт проведения современных маневренных операций - в ходе советско-финляндской войны. Именно его дивизия отрезала Выборг от Финляндии в 1940 г. Да и действия Кирпоноса в экстремальной ситуации начальных месяцев войны с Германией были сравнительно успешными (по сравнению с Западным фронтом), причины окружения ЮЗФ в сентябре 1941 г. носили стратегический характер и зависели отнюдь не только от его умения руководить войсками – за лето 1941 г. он уже такой опыт приобрел, который накануне войны не имел ни один советский командующий. Так что представления Я.Л. Примаченко о причинах поражения советских войск в начальный период войны приходится признать довольно архаичными, на уровне публицистики времен Перестройки.

Я.Л. Примаченко недовольна тем, что «Фактически Шубин подает попытку украинских националистов восстановить украинскую государственность как некий трагикомический фарс». Нет, ну вы посмотрите: группа лиц на полном серьезе надеется основать на территории, оккупированной нацистами, самостоятельное союзное государство, даже не спросив у нацистов разрешения. Что это, как не фарс. При чем этот фарс, конечно, не просто комичный, а трагикомичный – ведь вокруг льется кровь, в том числе и благодаря организаторам фарса. А к Шубину какие претензии – описал, как было.

Обсуждая мой взгляд на украинский коллаборационизм, Я.Л. Примаченко выражает недовольство, но не находит, что возразить по существу. Не считать же возражением указание на то, что «немцы никогда не воспринимали ОУН как равноценного партнера и не сотрудничала с ней на институциональном уровне, отдавая предпочтение индивидуальному сотрудничеству» - это как раз иллюстрация к теме трагифарса. Коллаборанты служат немцам, но утешают свою совесть тем, что это сотрудничество не оформлено «институционально». Но оно было оформлено – просто в рамках институтов, созданных нацистами, где оуновцы занимали разные посты. Не найдя, что всерьез возразить, Я.Л. Примаченко просто приписывает мне мысль об украинском национализме как главном коллаборанте времен Второй мировой войны. Я и этого не писал. Много чести.

Вдогонку Я.Л. Примаченко приписывает мне еще и утверждение, что «вся украинская вспомогательная полиция была оуновской или придерживалась националистических настроений». Зачем приписала? Ну чтобы хоть с каким-нибудь «моим» утверждением потом «справиться».

Мои «обвинения украинских националистов в массовом истреблении евреев» Я.Л. Примаченко считает «типичным для советской и постсоветской российской историографии». И это плохо характеризует Шубина, это «следование в фарватере». При том сами факты участия украинских националистов в этом массовом истреблении Я.Л. Примаченко не отрицает. И не осуждает. Она меня осуждает, как зеркало, которое это показывает. Но «на зеркало неча пенять, коли рожа крива». Таким образом, Я.Л. Примаченко «инструментализирует» (точнее будет сказать – актуализирует) тему трагедии восточноевропейского еврейства, хотя и понимает, что это – «аморально». Суровая самооценка.

Еще Я.Л. Примаченко считает, что я «отказываю украинскому освободительному движению в эволюции, и подчеркиваю исключительно декларативный характер демократической платформы, принятой III-м Чрезвычайным съездом ОУН (б)». Да, как историк, я привык проверять официальные документы практикой, и не могу не замечать различие между официальными декларациями и практикой ОУН. Подробнее этот вопрос исследован в книге А.И. Баканова ««Ни кацапа, ни жида, ни ляха» Национальный вопрос в идеологии Организации украинских националистов» (М., 2014). Однако в основе своей вывод Я.Л. Примаченко серьезно искажает мою позицию. Я не пишу, что ОУН не эволюционировала, называю решения III съезда серьезными, подробно на них останавливаюсь. Я лишь констатирую ограниченность сдвига от фашизма к авторитаризму, который произошел на III съезде и считаю, что взгляды актива ОУН оставались авторитарными и ксенофобскими, поскольку происходили и антипольские «чистки», ксенофобия сохранялась во внутренней пропаганде ОУН. Я.Л. Примаченко, правда, уверена, что «вряд ли второстепенные вопросы могли бы вызвать раскол ОУН» (хотя не я назвал эти вопросы второстепенными). Это говорит о ее малом политическом опыте. Как раз второстепенные вопросы очень часто вызывают расколы и потом «раздуваются». Взять хотя бы споры в ВКП(б) о возможности «строить» и «построить» социализм в одной стране и т.д. А ведь сколько людей расстреляли за «неверный» ответ на этот вопрос. Таких примеров в истории – несть числа.

Я.Л. Примаченко обещает найти уже в решениях II съезда ОУН «дрейф» от тоталитарной идеологии и отказ от национальной исключительности, но приведенная ею цитата не содержит ни отказа, ни дрейфа. Зато Я.Л. Примаченко тут же признает, что «непримиримой оставалась позиция в отношении евреев…» Хорош «дрейф».

Единственный относящийся к делу интересный факт, сообщаемый здесь Я.Л. Примаченко, заключается в том, что А. Усач на семинаре опроверг данные о том, что на сторону УПА перешло 5 тысяч полицейских. Он считает, что меньше, и это было опубликовано в 2015 году. Хорошо, меньше. Это ничего особенно не меняет, но скажем Я. Усачу спасибо. Наука не стоит на месте.

С.И. Гирик пишет: «Интересным пропагандистским ходом является то, что повествуя о деятельности УПА в целом без фактических искажений, Шубин включает этот сюжет в раздел «Национализм и коллаборационизм», приводя в подразделе «Сопротивление» информацию исключительно о советском партизанском движении». Писать без фактических искажений – это конечно «интересный пропагандистский ход», ничего не скажешь. Научную объективность тоже нужно пропагандировать. А вот с компоновкой текста все правильно. Из названия следует, что национализм и коллаборационизм – это разные, но пересекающиеся явления. Уж очень много сюжетов сотрудничества ОУН и оккупантов.

Я.Л. Примаченко считает, что я «умаляю» роль УПА в борьбе с нацистами и ссылается на книгу И. Патриляка. Однако приведенная далее цитата И. Патриляка, хоть и несколько противоречивая (он говорит о бескомпромиссности борьбы УПА с Рейхом, и тут же упоминает о компромиссах с ним), в общем подтверждает мою точку зрения: УПА, действуя в своих интересах, то коллаборировала с немцами, то нападала на них, то придерживалась нейтралитета, накапливая силы для борьбы в тылу Красной армии (тоже конечно к выгоде Рейха).

С.И. Гирик вопреки обыкновению не требует от меня расширить сюжет о борьбе националистов с оккупантами, которая действительно имела место и отражена в моём тексте. С.И. Гирик даже утверждает, что я пишу об этом больше, чем об акциях советских партизан. Это тоже не соответствует действительности, о борьбе советских партизан с оккупантами сказано в несколько раз больше, чем об антигерманских действиях УПА (все-таки этих действий было существенно меньше). Тут С.И. Гирик снова проявил серьезную невнимательность к рецензируемому им тексту. Но, во всяком случае, упрек в «пропагандистском приеме» явно противоречит тому признанному С.И. Гириком факту, что я честно пишу не только о сотрудничестве националистов с оккупантами, но и об их вооруженных конфликтах. Ситуация была сложная, и моя задача продемонстрировать эту сложность.

«Исследователь не очерняет и не отбеливает, а с большим или меньшим успехом пытается понять и объяснить действия акторов исторического процесса», - констатирует А.Ю. Зайцев.

В завершении рецензии Я.Л. Примаченко с ней происходит то, что она называет «вишенка на торте»: рецензент умудрился перепутать текст, в котором говорится об итогах Второй мировой войны, с финальным абзацем, где подводится итог развитию Украины в 1917-1945 гг. Эта путаница создает у читателя эффект недоумения: неужели Шубин и вправду считает, что модернизация Украины произошла во время войны. Зная Я.Л. Примаченко, я практически уверен, что она это сделала не специально. Бывает, просто не поняла, что к чему. Не заметила фразу, с которой начинается финальный абзац: «В истории Украины заканчивался период потрясений, включивший в себя революцию и гражданскую войну, две мировые войны, вторая из которых огнем прошла по всей стране».

Гораздо увереннее, чем за столом учёного, рецензирующего сугубо научные тексты, Я.Л. Примаченко чувствует себя в роли комиссара на поле боя. Вот ее вывод: «Поскольку современная российско-украинская война продолжается прежде всего в символическом поле Второй мировой войны, то представленный материал вряд ли поможет российскому читателю понять причины тех процессов, что происходят сейчас в Украине». То есть встать на сторону украинского национализма.

Как мы видели, эта распространенная на современной Украине позиция не является там всеобщей. И это один из отрадных выводов, который я сделал для себя, читая украинские рецензии на нашу книгу.

Чтение рецензий принесло мне большую пользу. С одной стороны, в надежде на новое издание, я внес в текст моего раздела «Истории Украины» поправки, которые важны независимо от того, влияют ли на общую картину и концепции, которых я придерживаюсь (как видим, практически не влияют). Они практически не изменили объем раздела, но за счет небольших сокращений есть возможность расширить освещение тех сюжетов, которые оказались особенно важными для украинских коллег.

С другой стороны, рецензии предоставляют нам интересный срез мнений современной украинской интеллектуальной элиты – на примере историков. И вывод, который я сделал, ознакомившись с этим срезом, оптимистичен. Украинские историки разнообразны и по взглядам, и по степени политической ангажированности. И в этом разнообразии – залог как развития самой украинской интеллигенции и науки, так и российско-украинского диалога людей доброй воли – независимого от воли властей, стравливающих народы во имя своих кастовых интересов.

Александр Владленович Шубин - доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, руководитель направления истории России, Украины и Белоруссии.

¹ Згаданий Алєксандром Шубіним худодрук, коли «перехрестили» Михайла Петровича Кирпоноса на Максима, виник внаслідок роботи редактора Владислава Яценка. При розкриті ініціалів історичних персоналій згаданих в тексті, написаному кандидатом історичних наук, науковим співробітником Інституту Історії України НАН України Яною Примаченко, помилково, М. Кирпонос, був прописаний як Максим, замість Михайла Петровича Кирпоноса В публікації матеріалів в 3 номері Ab Imperio за 2016 р., де розміщено матеріали дискусії українських істориків із обговорення російської «Истории Украины», згаданий худодрук було виправлено, тож в російському тексті він відсутній. На порталі худодрук вже виправлений.