Первая мировая война уничтожила устои многих европейских государств, изменила геополитическую карту континента, привела в движение огромные человеческие массы, наполнила жизнь простого обывателя ужасом и горем. В этом водовороте особенным трагизмом отмечена судьба беженцев, миллионов немых, неизвестных до сих пор статистов, героев всех последующих в ХХ веке воен. Их роль была трагическая в своей неизвестности, непереносимости переживаний, нежелании покидать родной дом, а судьба давно решена за дипломатическими кулисами. Наивысшим драматизмом была отмечена роль женщины-беженки. Война и женщина – абсолютно противоположные понятия. Если первая своим деструктивным началом разрушает мир, привычную жизненную среду, и даже ставит под угрозу существование человечества, то вторая в экстремальных условиях вооруженного конфликта мобилизует все свои силы на сохранение своего рода, потомства, и, по большому счету, будущего самой цивилизации.

На Восточном фронте с началом принудительной эвакуации гражданского населения, которую осуществляло российское военное командование, разыгралась настоящая беженская драма, напомнившая апокалиптическую картину тотального движения целой империи Романовых¹. Поэтому государство, по выражению немецкого историка Йорга Баберовски, «... превратилось в страну беженцев»². Судьба беженки в этом водовороте перемещений была неимоверно трагическая. Почти десятилетие она чувствовала себя чужеземкой в еще недавно совместном имперском доме. Страх и приказы военных заставили женщину – польку, латышку, еврейку, литовку, немку, белоруску, украинку русскую – покинуть свой дом на западных окраинах в статусе подданной императора Николая II, а возвращаться уже гражданкой независимых государств. И это никак не способствовало обретению женщиной душевного покоя и уверенности в завтрашнем дне, поскольку новые правительства Польши, Литвы, Латвии, заняв прагматическую позицию по отношению к своим соотечественникам-беженцам, зачастую отказывались принимать их из объятой гражданской войны России³.

В дороге

Источники исследования проблемы

Важными источниками в изучении судеб беженок стали некоторые газетные публикации, поскольку именно они, среди прочего передают трагизм ситуации. Также очень важны и письма беженок, написанные ими самими или по просьбе, взирая на свою неграмотность. В них кроется громадный сгусток энергии горя и отчаяния, неимоверной тяжести и безысходности. В отдельных случаях они написаны стандартно, часто одной рукой, потому что неграмотная беженка несла свои гроши к человеку, который мог описать ее проблемы, а он, в свою очередь, был известен в среде беженцев. Иногда стиль писем был очень похож, как и похожи судьбы этих женщин. Когда женщина писала самостоятельно, то иногда письмо получалось достаточно объемным с подробным описание своих проблем, сетований на жизни и просьбы не отказать в помощи. Современница тех событий Вера Славенсон, работающая в одной из организаций по регистрации беженцев в Петрограде писала: «Беженские письма – обычно сдержанны, несколько сухи, изредка лишь промелькнет горечь по своем разметанном хозяйстве, и беженец назовет себя «сиротой» или «несчастным». Женские письма в этом отношении лиричные и импульсивнее других»⁴. Важными также есть первые аналитические статьи в тогдашней печати, передающие увиденную журналистами и просто неравнодушными драму беженок.

Государство и беженцы: эволюция восприятия

С целью понимания ситуации, в которой оказалась масса женщин, выброшенных из привычных условий жизни, нужно хотя бы вкратце обратиться к основным принципам политики, которые реализовала Российская империя в сфере беженцев, которые распространялись на все ее территории, включая и украинские. Важно знать тот исторический контекст, в котором жила беженка: почему она не могла найти душевного покоя на новом месте, ее дети часто недоедали и не всегда через отсутствие одежды и обуви имели возможности пойти в школу, почему хозяйка, где она получила приют, со временем начала смотреть на нее как на обузу и тяжесть.

Итак, сначала в имперских руководящих кругах избегали даже термина «беженец», а самих беженцев рассматривали как досадное недоразумение, что не вписывалось в доктрину победоносной войны. И власть, понимая, что созданная им проблема, способная, при условии ее игнорирования, взорваться социальным конфликтом, была вынуждена взяться за ее решение. А термин «беженец» прочно закрепился в законодательных нормах – «Законе об обеспечении нужд беженцев» и «Руководящих положениях по устройству беженцев» – и чуть ли не впервые в Европе получил юридическое толкование.

Законодательство определило систему центральных и местных органов, роль и участие в ней самоуправлений, общественных союзов, духовенства и широкой общественности в целом, определило принципы финансирования, отчетности и контроля. В Российской империи ее формирование началось с опозданием, поскольку власть надеялась на общественность, создав для этого специальный комитет под патронатом Великой княжны Татьяны, дочери императора Николая ІІ. Официальный статус общественной организации не давал возможности координировать деятельность государственных органов власти в деле эвакуации и расселения беженцев.

В связи с этим царское правительство было вынуждено приступить к созданию системы государственных органов, которую возглавляло специально созданное при имперском МВД Особое совещание по устройству беженцев, два главноуполномоченных по устройству беженцев на Северо-Западном (Сергей Зубчанинов) и Юго-Западном (Николай Урусов) фронтах, 12 уполномоченных внутри Российской империи. Местная вертикаль находилась под патронатом губернаторов, а непосредственна опека беженцами была возложена на земские и городские управы, сеть общественных организаций, из которых особенно выделялись Всероссийский земский союз и Всероссийский союз городов⁵.

Обеспечение жизненно важных потребностей беженцев на местах их нового проживания составило целый комплекс проблем, решить которые до конца не удалось  органам власти Российской империи. Препятствием встал ряд негативных объективных факторов, главным из которых была продолжающаяся война. Несмотря на это, было организовано расселение беженцев, создана сеть приютов, налажено питание, лечение в земских и городских медицинских учреждениях, обеспечены одеждой и обувью, детям беженцев предоставлена возможность продолжить обучение, а для взрослых созданы условия для поиска работы. Указанные меры определенным образом облегчали положение этих людей, позволяя части из них адаптироваться в местный социум. Но постепенно с ухудшением ситуации на фронте, нарастанием негативных явлений в экономической и политической жизни Российской империи, наблюдается свертывание государственного финансирования программ оказания помощи беженцам. Безусловно, все это негативно отразилось на жизни самих эвакуированных. С каждым новым годом войны трансформировалось и отношение местного населения к беженцам и беженкам в частности: от общей волны сочувствия к нагнетанию локальных конфликтов различного характера⁶.

Беженцы возле регистрационного пункта

Отношение официальной власти к беженкам и беженству в целом было более чем циничным, а реакция высших военных чинов на процесс насильственной эвакуации была довольно грубой. Например, генерал Николай Янушкевич, подчеркивая характер войны, которая должна осуществляться, по его мнению, «огнем и мечом», так заявил о местном населении, которое подвергалось эвакуации: «Пусть страдают». В оценке самого явления беженства и организации эвакуации населения достаточно интересны мнения, которые высказывали представители высшего государственного руководства на заседаниях Совета Министров империи. Их записал, а впоследствии и опубликовал Аркадий Яхонтов, помощник управляющего делами этой структуры. При этом поражает циничный тон, с которым вершились судьбы сотен тысяч подданных императора, независимо от их этнической и половой принадлежности.

Например, 6 августа 1915 г. на заседании Совета Министров рассматривался еврейский вопрос, и все его участники были вынуждены констатировать разрушение черты оседлости. Один из его участников ‒ Александр Кривошеин о целесообразности выселения евреев озвучил то, о чем присутствующие высокопоставленные предпочитали промолчать: «Вопрос обывателей – на время войны, а предприятия – в решительном порядке навсегда [эвакуировать. – Л. Ж.]. Бедноту держать под страхом. Нельзя сразу вести войну с Германией и евреями одновременно. Нужно разделить эти войны»⁷.

В конце августа 1915 г. на одном из правительственных заседаний министр внутренних дел Николай Щербатов выразил свою оценку тотальной эвакуации гражданского населения, которую проводила военная власть: «Если дальше отступать, целесообразно мужское население эвакуировать? За ними женщины и дети. Миллионы к нам придут голодать. Пусть мрут у немца под пятой»⁸. 11 сентября того же года министр признал: «Путаница в эвакуации – или слишком рано или слишком поздно»⁹. В тот период рассматривалась судьба Риги, часть населения которой получила статус беженцев. Предполагалось сжечь запасы леса, чтобы они не достались врагу, но возникла опасность, что пострадает и город. На это председательствующий грубо произнес: «Когда Ригу сожгут, то ничего не имею против – не попадет в руки немцев»¹⁰.

Страхи и дорога

Первые обозы с беженцами появились в Российской империи уже осенью 1914 г., главным образом, с ее западных губерний – Королевства Польского. Это стихийное движение носило добровольный характер и было «... естественным следствием наступления врага на нашу территорию»¹¹. Массовое прибытие беженцев в тыловые губернии Российской империи с западного театра военных действий началось в июле – августе 1915 г., в результате отступления российских армий и внедрения в жизнь военными доктрины «выжженной земли». Своего  максимума оно достигло в сентябре – октябре, а завершилось в ноябре – декабре того же года.

Согласно способу перемещения беженцев в тыловые губернии выделим два его этапа. На первом, который длился с лета до начала осени 1915 г., основным способом эвакуации населения были гужевые перевозки. Подавляющее большинство их двигалась на собственных подводах, покрытых брезентом и нагруженных наиболее ценным имуществом. Иногда в спешке собиралось то, что попадалось под руку. Непосредственные участники тех событий на Волыни так описывают нехитрую утварь: «На телегу клали сундук с одеждой, полотенцами и ряднами, хлебную кадку, лопату для посадки хлеба, кадушка с салом, мешок муки, лопату, топор и пилу. А больше на телегу не помещалось. Каждая из них сверху была накрыта от дождя. Из-за того, что было сухо, телеги очень скрипели»¹².

Анализируя, что наскоро клали на подводы, можно сделать вывод: эти люди рассчитывали только на себя, увозя с запас пищи и орудия труда, пожалуй, основные и для женщины, и для мужчины. Беженка думала, она надеялась, что где-то на пути своего движения она обязательно встретит дом с печью, в которой можно будет испечь хлеб и вынуть собственной лопатой, как это она делала много раз дома. Фактически на новом и одновременно чужом месте этим людям, по большому счету, хотелось вести образ жизни «как дома». А лопата, топор и пила – это те орудия, с помощью которых в начале прошлого века строили дома. Вот и ехали беженцы на своих фурах вглубь империи с надеждой переждать то эту военную вьюгу, что закружила их семьи и разбросала в чужих мирах...

Дорога для беженки превратилась в сплошное испытание. Она рожала и хоронила своих младенцев, ее путь был отмечен холмиками умерших в дороге младенцев и престарелых родителей, ее догоняло известие о гибели на фронте мужа, любимого, отца. Она искала пропитание для своих детей, теряла их в дорожной путанице. Она боялась всего: врага, который может убить, отстать от своего обоза, ночевать в лесу, в придорожных канавах, пить воду из грязных луж, когда поблизости нет колодца, чужих людей, несущих неизвестность, потерять свое имущество, быть обманутой разными перекупщиками и просто мошенниками, изнасилованной теми же солдатами, никогда не увидеть свой дом и, наконец, умереть в чужой земле.

Еще одним чувством беженца была неопределенность в будущим, которая не покидала ее все время. «Что ждет ее завтра, будет известие о смерти мужа, болезни детей, откажет местный комитет помощи беженцам в выдаче продуктового пайка или выгонят на улицу владельцы дома?..» Таких вопросов было множество и никакой уверенности в каждом завтрашнем дне. Поэтому можно подискутировать с Питером Гетреллом относительно чувства гордости во «... многих женщин от того, что они взяли на себя дополнительные обязанности...», хотя автор тут же поправляет себя, подчеркивая, что «в условиях беженства выполнения этих обязанностей покупалось очень дорогой ценой»¹³.

Сербские беженки

С осени началась перевозка беженцев по железным дорогам и появились новые проблемы. Отсталая, по сравнению с европейскими государствами, железнодорожная инфраструктура Российской империи, значительно усложняли процесс перевозки беженцев. Зачастую на станциях, при отсутствии должного количества поездов, наблюдались многочасовые задержки. В многих случаях переполненность станций беженцами делала местные комитеты просто бессильны оказать помощь всем эвакуированным. Работники медицинских пунктов не всегда успевали с осмотром прибывших. Все это приводило к асоциальному поведению последних, которых можно было понять, поскольку речь шла о простом человеческом выживания. Например, 15 октября 1915 г. начальник Славянского жандармского отделения телеграфировал харьковскому губернатору Николаю Протасьеву: «Доведенные до крайности беженки с детьми, не получив ни от кого топлива, открыто грабят угля из вагонов на станции, идут по железной дороге. Утрудняюсь в репрессивных мероприятиях»¹⁴. И таких телеграмм было много.

Работники пунктов питания пытались накормить всех эвакуированных, если даже не горячей пищей, то хотя бы раздать хлеба. Случалось так, что уже после прибытия большого количества беженцев, уменьшали нормы его выдачи. Удовольствие от получения пищи беженцев одного поезда вызывало горькую обиду, а иногда и озлобленность у других, которые не успели получить. Чувство глубокой досады у беженок вызвали моменты, когда талоны на еду были получены, но по распоряжению станционного начальства предстояло ехать дальше. Мать, чьи дети остались голодными, конечно же, побивалась в безысходности, и ожидала прибытия на новую станцию, что бы уж точно там получить еду.

О самом механизме получения пищи современник писал так: «Подходит поезд утром или поздно вечером, беженцы получают чай, хлеб и т. д., прибудет в полдень – получают и горячую пищу. Желание накормить каждый поезд горячей пищей при значительном их наплыве побудило некоторые пункты отказаться от варки мяса (требует много времени) и заменить его салом, маслом и большим количеством крупы, муки и картофеля... На некоторых пунктах выдавали детям молоко... Зачастую после прибытия поезда с беженцами, специальные работники идут к нему и, узнав, сколько там взрослых и детей, издают особые талоны, на которых отмечено их количество, иногда выдают такие талоны не на вагон, а на семью. С таким талоном и посудой беженцы идут в кухне или в столовой и тут же получают пищу. Также были и пункты, где еду приносили или привозили к поезду и тут же раздавали ее в посуду беженцев, а сухую прямо в руки»¹⁵.

На станциях посадки разыгрывались настоящие трагедии, не способны угаснуть и уже на новых местах расселения. Обратимся к описанию одной из станций, чтобы понять весь трагизм сложившейся ситуации, в которой оказывались беженки. И где бы они не находились, им постоянно нужно было думать о своей семье, устраивая временные жилища. Причем с приходом осени становилось все труднее, а сама дождливая погода и холода сказывались на здоровье беженцев, и, главным, образом детей.

«Когда вступишь на территорию Волыни воочию убеждаешься, что значит переселение народов. Весь край поднялся и двинулся куда-то вперед, дальше от театра военных действий. Впрочем, побывавшие здесь раньше говорят, что теперь лишь остатки передвижения. А за несколько недель перед этим совершалось в полном смысле, великое переселение. […]

И всюду, во всех этих поездах одна и таже картина: заглянешь и не поверишь, как могло там вместиться столько людей, с какими усилиями натискивали, куда только можно, узлы, сумки, чемоданы…

Почти у каждого окна вагона группы русых детских головок. Поднимают навстречу личики и так безпечно-безпечно смотрят на вас ясные детские глазки. И улыбаются: им что? Может быть, рады этому путешествию. И, вероятно, рады…

А на местах остановок – загнанные в железнодорожные тупики длинные улицы темно-красных товарных вагонов, ждут очереди, чтобы отправиться дальше. Пока же живут в вагонах. И живут самым настоящим образом: поставили столы, разложили и развесили домашнюю рухлядь. Получились передвижные квартиры… Но это все-таки счастливцы. А большинство двинулись в неизвестную путь-дорогу на уцелевших «конячках». […]

Пустынны теперь благодатные поля нашей Волыни. Исчезли картины мирного труда. Здесь – царство войны…Небо часто заволакивается тяжелыми, серыми тучами. Временами холодный ветер уже бушует над покинутыми равнинами. Идут дожди. […] Станции полны беженцев, терпеливо дожидающихся свободных мест. Уезжают одни, тянутся другие. В суматохе и толкотне нередко забываются на станциях детишки»¹⁶.

В сентябре 1915 г. харьковский губернатор Николай Протасьев о критической ситуации с беженцами, которые скапливались на станциях, так писал министру внутренних дел Николаю Щербатову: «В течении нескольких суток девять поездов с беженцами, следующими в Воронеж, стояли голодными на станции Ворожба только потому, что Управление Московско-Киево-Воронежской железной дороги отказывалось от дальнейшей перевозки беженцев. На других станциях, где даже нет питательных пунктов, также допускается простой поездов с беженцами в течении двух и более суток. Люди голодают, зачастую в вагонах находятся мертвые тела, смертность и заразные болезни прогрессируют»¹⁷.

В плачевном состоянии они прибывали и на места своего расселения. Об этом не раз указывали члены местных комитетов, активисты, которые оказывали беженцам помощь и поддержку. Об этом отмечала и  периодика: «Мрачную картину представляют собой эти люди. Расстроенные, разоренные, старые, средние, женщины, дети, изнуренные, желтолицые… Невольно текли слезы у сострадавших людей, слушавших их рассказы, об ужасных разорениях, выпавших на долю их края, выступлении из родных жилищ, о разлуках мужа с женою, родителей с детьми»¹⁸. Лица беженок, как писали современники, несли печать безумного ужаса от пережитого, а слезы, и это не будет метафорой, лились просто морем. При этом были случаи, когда среди беженцев распространялись заведомо ложные слухи, что еще больше нагнетало и без того трагическую ситуацию. Например, когда партия беженцев из Волыни прибыла в Херсон, то беженцы просто боялись выходить из вагонов, потому что кто-то пустил слух, что их всех утопят в море. Женщины-беженки просто в ужасе причитали: «Это нас повезут в море топить!»¹⁹.

Статистика, периодизация  и беженки

Первую перепись беженцев в Российской империи организовал Татьянинский комитет. По состоянию на 20 декабря 1915 г. было зафиксировано 2706309 беженцев²⁰. Больше всего их осело в Екатеринославской и Московской губерниях (собственно в Москве), а также в губерниях, прилегающих к линии фронтов. Значительную нагрузку по численности беженцев несли украинские губернии, из которых Екатеринославская, где нашли убежище 227942 беженцы, заняла первое место среди 45 европейских губерний Российской империи²¹. Харьковская по количеству размещенных беженцев была второй среди украинских губерний и пятой среди остальных местностей империи. На весну 1916 г. по подсчетам Татьянинского комитета в Российской империи осел 3306051 беженец. На 1 ноября 1916 г.  было зарегистрировано уже 3573471, из которых – 761245 проживали в Украине, что составило 21% от общего количества. Эти и другие данные нельзя назвать окончательными, они – лишь ориентировочные, поскольку в условиях войны чрезвычайно трудно провести любой статистический сбор данных.

Половозрастной состав беженцев можно проанализировать на примере трех губерний: Екатеринославской, Подольской и Полтавской, неполные данные, с которых поступили в статистического бюро Татьянинского комитета. К сожалению, материалы, как указано авторами в пояснительной записке к таблице, помещенной в очередном номере «Известий...» Татьянинского комитета, не отражают окончательной картины, поскольку в общеимперском измерении касались лишь 1,2 млн. беженцев²². Достаточно условно полученные таким образом данные можно спроецировать и на общеукраинский контекст. Количество беженцев в трех украинских губерниях, среди которых было установлено половозрастной срез, составила 174 325 человек, то есть около трети от общего их числа. Женщины составили 56%, тогда как мужчины – 44%. Из этого числа: дети до 15 лет – 43% от общего количества, взрослые – 51%, престарелые – 4%. При этом можно выделить такой момент, что женщины в возрасте от 15 до 60 лет составили 30%, что в сумме вместе с детьми составило 74%²³.

И хотя довольно сложно определить точное количество женщин-беженок, поскольку некая их часть в статистических данных, которые готовили местные комитеты помощи беженцам, попала в графу «Без разделения на пол», все же можно утверждать о преобладании среди беженцев именно женщин. В июле 1915 г. екатеринославская газета писала: «Большинство беженцев – многосемейные, почти исключительно, женщины и дети»²⁴. Еще одна уездная газета писала: «Из русских окраин потянулись сотнями и тысячами обездоленные жители, и среди них немало женщин, стариков и детей»²⁵. Еще красноречивее говорят об этом архивные источники. Например, 3 марта 1915 г. из Люблинского уезда в Харьков прибыли 37 женщин и 148 детей в возрасте от 1 месяца до 16 лет²⁶. Бывали случаи, когда, например, 19-летняя беженка из Пултуского уезда Варшавской губернии Регина Гаак приехала в Харьков с сыном, которому было всего две недели. Если учесть возможности железных дорог, военное положение, то можно справедливо предположить, что мальчик вообще родился в дороге. Всего с 806 детей-беженцев, прибывших в Харьков с 28 февраля по 15 марта 1915 г. – 404 ребенка были в возрасте до семи лет²⁷. Почти все женщины были многодетные. Вот только один пример. 2 марта 1915 г. в Харьков прибыло 63 семьи из Плоцкой губернии, среди которых была 35-летняя Амалия Пим. С ней приехали восемь детей: Ванда (15 лет), Эмиль (13 лет), Шарлотта (11 лет), Людвиг (9 лет), Эльза (7 лет), Юлиана (4 года), Герман (3 года) и Анна (2 года)²⁸. Можно только представить как было тяжело этой женщине в эвакуации.

Поэтому целесообразно согласиться с российскими историками, которые подтверждают тезис о том, что в среде беженства преобладали женщины и дети. Следовательно, указанный факт никак нельзя рассматривать как негативный стереотип или клише, который формировался официальными лицами, общественными деятелями и журналистами.

Обоз беженцев

В жизни беженки Первой мировой войны можно выделить три довольно условных периода, имеющих свои особенности и временные границы. Первый: от начала войны и до конца 1915 гг. – время эвакуации, наполненное ужасом разлуки с родными местами и потерей родственников в долгой дороге, страх в ожидании нового, неизвестного в тылу, в чужих по многим параметрам губерниях. Второй: 1916 – середина 1918 гг. – временное пребывание в эвакуации, вживание в роль «гости», а позже и, по некоторым оценкам местного населения, «иждивенки». Третий: середина 1918 г. – октябрь 1924 г. – реэвакуация, начатая Украинской Державой гетмана Павла Скоропадского; затем, уже во время советской власти – достаточно сложная репатриация на родину. Это было обусловлено жесткими формализованными условиями составления списков беженцев и получение ими надлежащих проездных документов. В основу этого деления нами положен принцип мобильности женщины – «эвакуация – временное проживание – репатриация». В статье автор, прежде всего, акцентируе внимание на периоде Российской империи, которых охватывает наверное самый сложный момент в жизни беженки – дорога в эвакуацию, дорога в никуда, дорога в неизвестность…

Проблемы этнических беженок

Значительное количество беженок составили представительницы разних этнических груп. К сожалению, точно установить, какой сегмент составляла каждая из них, невозможно, поскольку в данном случае возникают две цифры – официальные, собранные сотрудниками различных комитетов, и неофициальные, никем не фиксированы. В конце декабря 1915 г., по данным Татьянинского комитета, на территории империи находилось 480 тыс. польских беженцев, 320 тыс. – латышских, 204800 – еврейских, 89600 – эстонских. При объективном определении этнического состава беженцев возникает еще одна проблема – обобщенное понятие «русские беженцы», к которым причислялись русские, украинские и белорусы. Наибольшую после «русских» беженцев этническую группу составили поляки. Их количество исчисляется от 617174²⁹ до одного миллиона³⁰. Разные данные и по установлению количества латышских беженцев, они варьируются от 760 тыс. человек, из которых 334651 было зарегистрировано в комитетах по оказанию помощи беженцам³¹.

За этими сухими статистическими данными крылись судьбы несчастных, военное лихолетье которых забросило далеко от родного дома. Женщинам, вырванным из обычных условий существования, часто без знания языка, в чужом религиозной и ментальной среде, было довольно трудно переносить беженство. Оно стало не только материальным испытанием, что выражалось в нужде, но и, возможно, даже более тяжелым в моральном плане. Неопределенность в будущем, потерянные члены семьи – все это приводило их в отчаяние. Зарубежные историки, анализируя проблему этнических беженцев, отмечают некий психологический барьер, который приходилось преодолевать последним – так называемый «порог» или «границу», в зависимости от ситуации. Те, кто «переступили порог» неизвестности и те, кто их встретили, были вынуждены сосуществовать вместе. При этом обращается внимание на такую дефиницию: «Для многих беженцев нерусского происхождения не было разницы между беженцами и коренным населением. Однако не во всех случаях положение тех, кто переступил «порог» было одинаковым... В некоторых случаях граница – географическое понятие, а в других – культурное (между городом и деревней), или религиозное, или комплекс культурно-правовых норм»³².

Для этнических беженок было чужим все, начиная от языка, на что неоднократно указывают источники, и до национальной кухни. Например, в Кривенецкой экономии графа Браницкого Таращанского уезда Киевской губернии проживало несколько семей польских беженцев. Местные крестьянки очень прониклись сочувствием к этим несчастным людям, но «они несвободно понимают друг друга, так как беженцы разговаривают только по-польски»³³. Интересно отметить, что часть местных комитетов выдавала беженкам даже продукты, чтобы они готовили свою национальную еду. Судьбы этнических беженок – отдельная страница в истории женщины-беженки так, как номинально пребывая в пределах одного государства, в эвакуации они столкнулись с совершенно иным миром. Ведь даже, чтобы родить ребенка, ей нужно было отыскать врача, который знал ее язык. Как, например, латышский комитет в Харькове выискивал из числа латышских беженцев медицинский персонал и брал их к себе на службу, что бы те оказывали помощь своим соотечественникам.

Интересная и в то же время трагическая судьба польской беженки Антонины Урбан, которая была эвакуирована в Харьков из Люблина. В «Книге беженца» за 1916 г. значился состав семьи: «отец – Петр Урбан, 29 лет; мать – Антонина Урбан, 22 года; дети – Люцина, 2 года, Юзефа – 1 год». В 1917 г. на свет появилась Ядвига. Муж умер в 1919 г. от эпидемии оспы, в этот год умерла и маленькая Юзефа. Антонина осталась одна с двумя маленькими дочками без средств к существованию, без знания языка и только добрые люди не дали ей и детям умереть с голоду. Эта женщина прожила в Харькове много лет, но единственной мечтой, которая, по словам ее внучки Людмилы Топорковой, осталась несбыточной и о которой она жалела все время: «Хотя бы на мгновенье увидеть родной Люблин». И таких женщин, которые так и не вернулись на родину, было множество.

Беженка с детьми

В начале войны, в условиях удачно разыгранной пропаганды по поводу зверства врага беженство получило широкую поддержку общественности. Помощь «братьям, которые первыми встретили, приняли на себя жестокий удар войны»³⁴, рассматривалась как священный долг. Местная пресса, которая сыграла свою положительную роль в деле помощи беженкам, печатала несколько наивные и одновременно трогательные стихотворные призывы:

Помагайте биженцям!
Мов той ворон в пизню осинь
Сумно кряче, летючи.
Бидни люде стогнуть, плачуть
От кордона идучи.
…………………………..
Помогайте ж, товариши,
Биженцям сердешным.
За це сто раз заплатитьця
Вам Творцем Небесным³⁵.

С далеких окраин империи беженцы несли в ее тыловые губернии иной образ жизни, религию, язык, даже другой внешний вид. В то время даже одежда беженок служила неким маркером, по которому узнавали даже целые губернии.  Очевидец-одессит тех событий писал: «Губерния идет за губернией. Через несколько часов пути вы уже начинаете различать губернию от губернии.

Вот идет Холмская губерния.

Вы узнаете ее по прическам баб. Из-под платка на лоб выбились подстриженные «челки». Какие наши дамы носили лет 20 тому назад.

Это белгорайки. Крестьянки Белгорайского уезд, которых терпеть не могут и презирают за эти самые «челки» крестьянки других губерний:

– Простоволосые!

Холмские раньше всех вышли, дольше всех идут и больше всех озлоблены. Их бабы сварливы, смотрят злобно, из всяких пустяков поднимают истерически кричат.

Видимо всю душу из них вымотало. Нерва живого не осталось.

Вот степенно в красноватых кожухах с выпушью идет Гродненская губерния. Вы узнаете ее по гродненских кибитках. Кибитки на телегах обтянутые клетчатыми и полосатыми материями. Этот домотканый материал для нарядных бабьих плахт.

В Гродненской губернии у баб:

–Такая мода»³⁶.

Жизнь в эвакуации

Война разрушила патриархальные устои семейной жизни, выбросила женщину в новый, полный опасности мир. Ощущение постоянной потери, по выражению Питера Гетрелла, у беженок обусловлена тем, что прочная связь с семейным очагом с началом войны была грубо прервана³⁷. Отсутствие крыши над головой, невозможность почувствовать себя на новом месте хозяйкой отнюдь не способствовали внутреннему спокойствию беженки. Взяв на себя ответственность за семью, когда мужчина находился на войне, в плену, а хуже без каких-либо известий о нем, женщина изменила свою социальную роль, и из пассивной «хранительницы очага» превратилась в кормилицу семь.

Женщина была вынуждена пойти работать или искать приемлемый для нее вид заработка. Хотя работать было трудно – чужая местность, люди, обычаи, язык. Часть беженцев из привилегированных социальных слоев, вообще не имели опыта работать, а потому получив статус беженца им особенно было тяжело. Некомфортно было и крестьянки, которые нашли временное убежище в городах и наоборот.

Интересный пример поиска средств к выживанию, а равно и иллюстрации повседневной жизни беженки, можно найти в письме латышки Анлизы Крольман. В октябре 1916 г. она обратилась к харьковскому губернатору Николаю Оболенскому: «Я беженка из города Митавы, по национальности латышка, мне теперь 60 лет от роду, муж мой умер около 7 лет тому назад и летом 1915 года при внезапном наступлении неприятельских войск я вместе с другими жителями города Митавы убежала и на казенный счет меня привезли в город Харьков. Так как я совершенно больна: обе ноги мне при малейшем движении сильно пухнут и болят, вследствие чего я лишена трудоспособности и личным трудом не могу зарабатывать для себя пропитание; не имея никаких средств к существованию, я обратилась по месту моего жительства в Холодногорский Поселковый Комитет по оказанию помощи беженцам с ходатайством о выдаче мне надлежащего вспомоществования для поддержания моего существования. Комитет удостоверившись в моей крайней бедности постановил выдать мне пособие по 4 рубля 50 коп. кормовых, 60 коп. квартирных и 80 коп. на отопление в месяц, итого 5 рублей 90 коп. в месяц. Это пособие я получала начиная с 14-го Ноября 1915 года по Август месяц сего 1916 года, при чем с мая месяца мне пособие увеличили на 1 рубль 20 коп. в месяц, выплачивая по 7 рублей в месяц. Однако когда я за сказанным пособием явилась в попечительстве в начале августа месяца сего года, то мне там объяснили, что больше ни какого пособия мне не выдадут по той причине, что я занимаюсь торговлей.

А потому на основании изложенного, имея в виду, что я никакой торговлей не занималась и ныне не занимаюсь, ибо не имею для торговли никаких средств, что то обстоятельство, что я, привыкшая на родине вечно находится в работе и здесь не могу усидеть в душной комнате, беру корзиночку, покупаю в лавке несколько фунтов семечков подсолнечных и их на улице сидя по копейкам продаю, не может быть отнесено к торговле от прибыли которой я могла бы себя содержать, ибо другой день я могу на 30 до 40 коп. продать семечек и выгадать себе 5-10 коп., а на другой день и 10 коп. не могу продать, так что тогда ни копейки прибыли не имею, между тем жить же надо и лишить себя жизни я не могу, я всепокорнейшее прошу, ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО, заступится за меня несчастную старушку беженку, сию мою жалобу проверить и в случае надобности допросить хотя бы всех наших окрестных жителей для выяснения того обстоятельства чем я торгую и сколько я могу заработать после чего предписать Холодногорскому Поселочному Комитету беспрепятственно выдать мне пособие в сумме по 7 рублей в месяц, так как при существующей страшной дороговизне на съестные припасы первой необходимости если я и на самом деле могла бы каждый день и по 10 коп. заработать на продажу подсолнух-семечек, то и тогда в общем весь мой доход вместе с пособием в месяц составит лишь 10 рублей, крайне ничтожную сумму сравнительно с существующей дороговизной.

Также прошу Комитету предписать выдать мне удержанное за Август Сентябрь и Октябрь месяцы пособие, дабы я на эти деньги могла купить себе кое-какую зимнюю одежду, а равно и дрова и уголь на зиму»³⁸.

Конечно же, очень трудно было подыскать работу женщинам, у которых были маленькие дети. И вообще в условиях безработицы, женский труд, по большому счету не и был так затребован.

Пропитание беженки получали на специальных пунктах, в открытых столовых или же на руки в качестве пайка. В августе 1916 г. корреспондент одной из киевских газет так описал, посещенный им пункт питания: «Время обеда. Серая толпа. Престарелые, подростки, дети, но, в основном, женщины. Серые малороссийские свитки, кожухи, городские пальто, галицкие поярковые шапки. Сквозь толпу едва протискиваются сестры кормящей, которые разносят еду. Беженцы едят за длинными столами, другие ждут своей очереди, третьи выдерживают продуктовую пайку домой. У одной из сторон столы справочных бюро: русское, польское, еврейское»³⁹.

Расселяли беженок и их семьи в специально устроенных приютах либо у местного населения на квартирах. Их условия жизни были неодинаковыми и зависели от множества разных факторов. Осенью 1915 г. корреспондент Тимофей Емцев, в прошлом земский учитель, записал жуткую историю очевидца, который посетил один из приютов для беженцев в Херсонском уезде: «Днем и ночью, надрываясь, плакал младенца. Он, охрипший от крика и, посинев, сновал худыми зеленоватыми, похожими на червячков, ножками, сновал и уже не плакал, а стонал, как взрослый. Мать с измученным, заплаканным лицом, совала ему в ротик пустые, обвисшие, как тряпка груди, и отрывисто бросала:

...Умри! У меня нет молока! О! Умри! Я не могу!.. Она охватила голову и стонала: «О-о! Я больше не могу! Боже, возьми его. Я не могу!»

Ночью внезапно ребенок умер. Он больше не кричал и не сновал своими ножками-червячками, а мать сидела над маленьким трупики и билась головой о стену»⁴⁰.

Совершенно по-другому описывается жизнь беженок в одном из одесских приютов: «Вот на кровати сидит женщина, подперев голову рукой в задумчивой позе. Изваяние грусти. Ей, вероятно, вспоминается родимый край, и она мечтой летит к былому. Ее жизнь – вся в прошлом. Но дети жизнерадостные»⁴¹.

Интересно, что власть, расселяя беженок у местного населения, закладывала, по большому счету, мину замедленного действия, которая в условиях усталости от неудачной войны, задержки выплат за предоставление помещений, и без того обесцененные инфляционными процессами и др., в 1916 г. разразилась локальными социальными конфликтами. Местное население, недавно гостеприимно и с сочувствием принимала к себе беженцев, в части случаев просто выгоняла их на улицу. Но с другой стороны, можно говорить и о вмешательстве в собственный мир человека, ведь на несколько лет в ее доме поселились чужие. Беженки также не всегда комфортно себя чувствовали, безусловно, возникали бытовые ссоры, претензии, а потому получить крышу над головой еще не означало получить в условиях войны хотя бы иллюзорный душевный покой.

Длительная эвакуация не добавляла здоровья беженцам, в связи с чем, не имея возможности работать, обращались за помощью к местным высокопоставленных чиновников. Например, 3 июня 1916 г. беженка Зальма Ласман писала Харьковскому губернатору: «Честь имею просить, Ваше Сиятельство, помочь мне получить деньги, из комитета, нужные для моего существования. Муж мой на войне. Я осталась с ребёнком и старухой матерью без всяких средств к жизни. Сама очень больная и потому не могу зарабатывать»⁴².

Семья польских беженцев

Важным был и вопрос объединения семей, поскольку местная власть не желая увеличения численности беженцев во вверенных им губерниях, не всегда положительно решала прошения о их перемещении с одного населенного пункта в другой. Беженкам хотелось скорее очутиться среди родных и близких. 27 июня 1916 г. Матильда Балод в надежде на положительное решение писала харьковскому губернатору: «Покорнейше прошу Ваше превосходительство ходатайствовать перед надлежащими властями о разрешении  мне, моему сыну Августу 12 лет и старухе матери Ильзе Балтим 75 лет, выехать из Харькова в г. Псков, где живет моя родная сестра Елизавета Либер. Там в Пскове, муж моей сестры Петр Либер работает на электрическом заводе, и поэтому мы все могли бы там устроиться возле своих родных, а здесь в чужом для нас городе, мы оказываемся совершенно беспомощными»⁴³.  

5 октября 1916 г. Ловиза Соколовская, мещанка из Курляндской губ., эвакуированная в Харьков, обратилась к губернатору с прошением, о чем с ее слов было написано местным жителем В. Нестеренком: «Муж мой и сыны призваны на военную службу, и я в настоящее время осталась в Харькове без всяких средств к жизни и по болезни не могу добывать себе пропитание. Посему имею честь просить Ваше Превосходительство разрешить отъезд в Москву, где у меня есть два брата, которые мне могут оказать нужную помощь, и дайте мне проезд до Москвы»⁴⁴.

Достаточно серьезной проблемой для беженцев было и сексуальное насилие и проституция. В городах даже возникли «Общества защиты женщин»⁴⁵ с целью спасти «молодых интеллигентных и полуинтеллигентных беженцев» от «пагубного влияния городской жизни». Неоднократно тогдашняя пресса публиковала оговорки, чтобы молодые беженцы боялись «... мужчин, предлагающих свои услуги», а в реальности «... вводят свои жертвы в притоны порока» и «... алчных дам, проникающих в приюты для беженцев»⁴⁶. Но интересен тот факт, что проработав огромнейшее количество архивных документов, я так и не нашла материалов о подобных вещах.

Уже к концу 1916 г. беженство стало обычным явлением для местного населения: уже никого не удивляли очереди возле помещений комитетов для получения мизерной помощи, уже не было такого рвения в организаторов различных сборов пожертвований, наедине со своими бедами оставались беженки, убаюкивая младенцев, рожденных от расквартированных поблизости солдат⁴⁷, а потерянные родителями дети-сироты уже не трогали своим жалобным видом корреспондентов⁴⁸. По существу можно говорить, что часть беженок начинает уживаться в новую социальную роль кормильцы семейства на новом месте. «Беженство уже перестало быть чрезвычайным явлением. Сами беженцы и коренные жители привыкли к создавшемуся положению и вопрос беженский сделался будничным, заурядным. Беженцы, в большинстве случаев, осели, акклиматизировались. Кто открыл свое дело, кто поступил на службу, на работу, – но все завели у себя дома и в отношениях к населению «оседлые» порядки. Уже реже слышишь «у нас в Варшаве», «у нас в Гродно». Приучились говорить, – «у нас в Полтаве»⁴⁹.

***

Таким образом, Первая мировая война принесла женщине неимоверные испытания. Многие из них по обе стороны фронта примерили на себя трагическую роль беженки. С особенной осторой проявилась эта проблема в Российской империи, примером которой могут послужить процессы, разваричивающиеся на украинских землях, входивших в ее состав. Женщина-беженка вынесла основную тяжесть эвакуации семей и организации жизни на новых местах. Ежедневными спутниками женщины-беженки стали страх, неопределенность в будущем, чувство разрыва с родной землей.

Любов Жванко, доктор історичних наук, професор кафедри історії і культурології Харківський національний університет міського господарства імені О. М. Бекетова

Стаття опублікова у часописі
Россия ХХІ век. 2013. - № 5. – С. 110-131 (рубрика «Грани катастрофы»)
http://www.russia-21.ru/XXI/RUS_21/rus_21.htm
На сайті часопису тут уміщено анотації

Фото біженців узято з часопису «Летопись войны», 1915 р.
та сайту http://wwi.hut2.ru/.
Мачок – символ Першої світової війни у Європі.

1. Piskorski Jan M. Wygnańcy. Przesiedlenia i uchodźcy w dwudziestowiecznej Europie. – Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 2010. – S. 32; Жванко Л. Piskorski Jan M. Wygnańcy. Przesiedlenia i uchodźcy w dwudziestowiecznej Europie. – Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 2010. – 339 s. // Схід – Захід. Історико-культурологічний збірник. Проблеми історичної урбаністики. – Х. : ТОВ «НТМТ», 2011. – Вип. 15. – С. 321–330.
2. Баберовскі Йорґ. Червоний терор. Історія сталінізму. – К. : К.І.С., 2007. – С. 22.
3. Жванко Л. Трудный путь домой… Возвращение польских, литовских и латвийских беженцев Первой мировой войны из Советской России на родину (20-е годы ХХ в.). Доклад прочитанный на: Migration-Integration-Isolation-InteraktionImperialer Zerfall und staatlicher Neuaufbau in der Zwischenkriegszeit, 16 октября 2010 г. Ленебург, Германия.
4. Славенсон Вера. Беженское (По поводу писем беженцев). // Вестник Европы. – 1916. – 1916. – Июль. – № 7. – С. 297.
5. Жванко Л. М. Перша світова війна: біженці в Україні (1914 – 1918 рр.) : дис. … докт. іст. наук : 07.00.01. – Полтава, 2012. – С. 402–404.
6. Там же. – С. 406–407.
7. Совет Министров Российской империи в годы Первой мировой войны. Бумаги А. Н. Яхонтова. (Записки заседаний и переписка). – СПб. : Дм. Буланин, 1999. – С. 260.
8. Там же.
9. Там же. – С. 267.
10. Там же. – С. 265.
11. Беженцы и организация помощи им в связи с работами Особого Совещания // Известия ВСГ. – 1916. – № 27 - 28. – 1‒15 марта. – С. 174.
12. Берест І. Р. Соціальне становище населення Східної Галичини і Західної Волині в роки Першої світової війни : дис. … канд. іст. наук : 07.00.01. – Львів, 2009. ‒ С. 103.
13. Гетрелл П. Беженцы и проблема пола в России во время Первой мировой войны / П. Гетрелл // Россия и Первая мировая война (материалы междунар. коллоквиума) : – СПб., 1999. – С. 115.
14. Государственный архив Харьковской области, ф. 18, оп. 21, д. 10, л. 144.
15. Джонс В. Деятельность питательных пунктов Союза Городов по питанию беженцев // Известия Всероссийского союза городов. – 1916. ‒ № 24. – 15 января. ‒ С. 93.
16. На Волыне // Нежинец. – 1915. – № 36. – 29 августа. – С. 14.
17. Государственный архив Харьковской обл., ф. 18, оп. 21, д. 10, л. 85 – 86.
18. Письма из уезда. Беженцы // Известия Херсонского уездного земства. – 1915. – № 45. – С. 1244.
19. Обездоленные // Известия Херсонского уездного земства. – 1915. – № 41. – С. 1112.
20. Жванко Л. М. Перша світова війна: біженці в Україні (1914 – 1918 рр.). – С. 527 – 528.
21. Жванко Л. М. З історії перебування біженців Першої світової війни в Катеринославській губ. (1915 р.) // Наддніпрянська Україна: історичні процеси, події, постаті: зб. наук. пр. / [Ред. кол. : С. І. Світленко (відп. ред.) та ін.]. – Дніпропетровськ, 2006. – Вип. 4. –С. 219.
22. Распределение беженцев по полу, возрасту и национальности // Известия Комитета Ее Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны. – 1916. ‒ № 5. ‒ 1 августа. – С. 11.
23. Жванко Л. Біженці Першої світової війни: український вимір (1914 – 1918 рр.). – С. 54.
24. Помощь беженцам-славянам // Екатеринославская земская газета. – 1915. – 14 июля.
25. Лохвица – разрушенным окраинам // Лохвицкое слово. – 1915. – 29 мая.
26. Государственный архив Харьковской обл., ф. 18, оп. 21, д. 3, л. 30–32.
27. Там же.
28. Там же, л. 2 зв.
29. Mądzik M. Z działalności Polskiego Towarzystwa Pomocy Ofiarom Wojny na Białorusi w latach I wojny światowej// Zapiski Historyczne. – T. LXI. – 1996. – Z. 1. – S.  63.
30. Najdus W. Uchodzcy polscy w Rosji w latach 1917 – 1919// Kwartalnik Historyczny. – 1957. – № 6. – S. 26.
31. Žvanko Ļubova. Latvies bēgļi Pirmā pasaules kara gados Harkovā (1915–1916)// Latvijas Kara museum gadagrāmata. X. – Rīga: Latvijas Karamusejs, 2009. – L. 19.
32. Гатрелл П. Беженцы в России в годы Первой Мировой войны. – С. 48.
33. Цегельнюк В. Беженцы // Киевская земская газета. – 1915. – Октябрь. – С. 27.
34. Журнал очередного Валковского уездного земского собрания сессии 1915 г. 27 – 30 октября. – Валки: Типогр. Ф. В. Савченко, 1916. – С. 88.
35. «Помагайте биженцям!» // Нежинец. – 1915. – № 37. – 5 сентября. – С. 10. В тексте украинские слова написаны русскими буквами.
36. Крестный ход // Одесский листок. – 1915. – 15 октября.
37. Гетрелл П. Беженцы и проблема пола в России во время Первой мировой войны. – С. 114.
38. Государственный архив Харьковской обл., ф. 18, оп. 21, д. 153, л. 9–9 об.
39. Деятельность Волынского и Киевского отделений Комитета Ее Высочества // Известия Комитета Ее Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны. – 1916. – № 6. – 15 августа. – С. 6.
40. Емцев Т. Обездоленные // Известия Херсонского уездного земства. – 1915. – № 41. – 9 октября.
41. Разнесенные бурей // Одесская почта. – 1916. – 12 января.
42. Государственный архив Харьковской обл., ф. 18, оп. 21, д. 63, л. 108.
43. Там же, д. 54, л. 102.
44. Там же, л. 235.
45. Хроника // Екатеринославская земская газета. ‒ 1915. ‒ 3 ноября.
46. Местная хроника // Речь. – 1915. ‒ 6 августа.
47. Государственный архив в Автономной Республике Крым, ф. 63, оп. 1 спр. 1163, арк. 25.
48. Семь вагонов детей // Юго-Западный край. – 1915. – 13 сентября.
49. Среди беспризорных детей // Полтавский день. – 1916. – 2 августа.