Присвячується національному питанню

Лесь Подерев’янский 

 Летние столкновения в Киеве в который раз подтвердили расхожие мысли относительно состояния украинского политикума. Социологические опросы раз за разом указывают на то, что язык не является приоритетным вопросом для граждан страны, а все же педалирование вопросов национальной идентичности, истории, языка оказывается единственным способом, хотя бы отчасти, перезарядить эмоционально истощенный электорат в преддверии выборов, не рискуя всерьез «реальными» интересами. Конечно же, всем нам известно, что это не может быть ни чем иным, кроме как манипуляцией олигархических элит.И тем не менее даже самые здравомыслящие в критический момент выпускания слезоточивого газа не удерживаются вновь вернуться к мысли, что таки язык, нация, флаги, кобзы, гимны и прочий символический инвентарь имеют значение. И вновь политические элиты оказываются перед комфортно разделенной нацией, вновь обретают смысл бессмысленные противопоставления «двух Украин». Самые стойкие из недосягаемых высот авторитетной кафедры продолжают упорствовать и говорить о том, что вокруг одни лишь манипуляции, что на самом деле Украина «другая», что ее не «две», а «двадцать две», что национализма в Украине столько, скольконужно и т.д.[1] На этом можно и успокоиться.

И все же поразительная избитость и одновременная успешность и долговечность политических манипуляций заставляет задуматься не только о тех, кто заинтересован в их осуществлении (элиты, олигархи и т.д.), но и о том, на чем именно им удается пышно цвести? Критичность украинской ситуации и подлинность угрозы национальному проекту, склоняет здравомыслящих и обеспокоенных его симпатиков к полемически оправданному, нотем не менее, как мне кажется, поспешному набору альтернативных ответов: теплые объятья «старшего брата» и более утонченные действия российских спецслужб, культурная и цивилизационная советскость, православность, восточнославянскость, недоразвитость национального сознания и общая забитость населения и т.д. В то же самое время смесь разоблачительного пафоса и одновременно безмерного интеллектуального отчаянья, характеризовавшие размышления критически настроенных национальных украинских интеллектуалов о будущности национального проекта Украина в 1994, 1999, 2010, вызывая ощущение дежавю, заставляет в то же время задуматься об интеллектуальных причинах хождения по кругу тех, кто, по идее, должен был искать выхода из него.

НеподлинностьУкраины Кравчука, Кучмы, Ющенка или Януковича с точки зрения утонченных интеллектуалов едва ли является отрицанием того факта, что украинский проект на протяжении 20 лет эволюционировал (деградировал?) в рамках счастливой для олигархических элит возможности манипулирования националистическим дискурсом (в отрицаниях или признаниях), который с 1991 г. оправдывал само существование государства Украина. Тем не менее, данный факт не становился предметом рефлексии и тем более не вел к попыткам переосмысления самих оснований этого дискурса, тем самым делая невозможным поиск интеллектуальной, а значит и политической альтернативы.[2] Вместе с тем мне кажется, что в либеральной и демократической перспективе для Украины, определенно назревшая критика блужданий и неуспехов украинского национализма должна вестись не с использованием его карикатурных и заведомо податливых к деконструкции радикальных форм, но, наоборот, в диалоге-споре с его наиболее привлекательной и открытой национал-либеральной версией. 

Будучи историком, я страдаю синдромом ретроспективизма и часто вижу в настоящем результаты прошлого. Поэтому свою реплику – приглашение к дискуссии о возможных украинских политических и интеллектуальных альтернативах – я облекаю в форму эссе, в котором перебираю некоторые элементы способы концептуализации «украинства», «Украины» в прошлом и настоящем, характерных для означенного национал-либерального дискурса, исходя из того как пишется историяукраинской нации и ее взаимоотношений с империей. Надеюсь, ответы и новые предложения появятся, в том числе и на страницах historians.ua.

Введение 

Вглядываясь в контуры карты нынешней Украины, можно только позавидоватьпроницательности авторов ее гимна, которые еще в 1860-х грезили очертаниями будущего государства от «Сяна до Дона». Соединение визуальных образов и поэтических пророчеств – неотъемлемая часть национальной мифологии – подспудно навязывает представление о неизбежности счастливого расклада именно такого географически-национального пасьянса. Национальная же история в свою очередь призвана легитимировать этот расклад и научно задокументировать отсутствие какой бы то ни было случайности в таком итоге. При этом нация зачастую определяется, обретает себя в противостоянии и борьбе с другими национальными соперниками, коварными соседями-поработителями или «чужими» империями. В такого рода национальном нарративе оппозиция к «империи» нередко оказывается ключевой для определения самой «нации»:«империя» (имперский центр) как источник зла, подавления, препятствия оказывается симметричной чистому порыву «нации» к самоопределению, преодолевающему «империю» во имя духовного и физического воскрешения. Тем самым для «нации», а вернее тех, кто мыслит и артикулирует ее в дискурсе, «империя» не сводится к набору объективных характеристик, а скорее оказывается ситуативной и субъективной воображаемой категорией.[3] Неудивительно, что в конце 1980-х начале 1990-х перерождение советских наций дискурсивно переосмыслялось и как безоговорочное превращение СССР в «империю», разумеется, в «империю зла». Эмансипированные национальные элиты в поисках легитимности поспешно взваливали на себя бремя национального, всячески подчеркивая при этом пагубность имперского. По иронии судьбы к концу своего существования государство, на протяжении всей своей истории настойчиво отвергавшее любые сравнения с империей, оказалось неспособно смыть с себя «стигму имперскости». 

Так что лейтмотив империи, прощания с ней, размышлений о прошлом и будущем нации среди имперских тлеющих руин и т.д. сопровождал крах СССР в республиканских центрах, включая и Украину. После 1991 года ревитализированная национальная история осуществляла свое ритуальное и концептуальное прощание с империей, принимавшее вид то государственнического эпоса, то нативистской поэтизации исконной украинской старины, то радикально националистического прославления цельного тела нации, избавленного от врагов и предателей, или национал-либеральной деконструкции империи и ее колониальных на пути к виртуальной Европе.[4] 

Тем не менее 1991 не только запустил национальные историографические и историософские соревнования, но и позволил переосмыслить метафору «империи зла», прежде всего благодаря усилиям американских историков, которые неожиданно для самих себя обнаружили, что Советский Союз был не тождествен России.[5] Терри Мартин предложил парадоксальную формулировку Советской империи как не-империи или империи, поддерживающей национальное строительство.[6] Мне представляется, что этот оксюморон удачно, пусть и метафорично, схватывает неоднозначность динамики создания и развития советских наций в рамках социалистической империи, преодолевая упрощающие черно-белые подходы национальных историографий. Тем не менее переосмысление категории империи применительно к СССР (неизбежно ведущее к сравнению с империей Российской), также как и преодоление аналитических трудностей построения нового нарратива империи по-прежнему осуществлялось из «центра» или, используя метафору другого пионера исследования Советской империи, из «кухни социалистической коммуналки».[7] Поэтому здесь я хотел бы поразмышлять о том, как понимание СССР как империи нового типа может поспособствовать переосмыслениюсобственно национального нарратива. 

Выбор Украины в качестве объекта для подобных размышлений неслучаен. С одной стороны, практически всеми исследователями отмечалась чрезвычайно важная роль Украины в общей конструкции советской национальной политики. С другой стороны, именно Украина оказалась единственным осколком империи, национальная история которой после 1991 приобрела не только ярко выраженные примордиалистские черты, но также вызвала интенсивную интеллектуальную рефлексию, в рамках которой была сделана попытка переосмыслить границы национальной истории. Еще в 1995 г. Марк фон Хаген, заигрывая с постмодернизмом и ставя под сомнение пышно расцветшую национальную историографию государственнического толка в самой Украине, задал провокационный и освежающий вопрос о том «имеет ли Украина историю?».[8] Следуя хагеновской интуиции, в качестве эксперимента я бы хотел перефразировать этот вопрос: Возможна ли история Украины как история империи(-ий)? Можно ли писать историю нации в имперской перспективе и насколько такая перспектива будет менять наше устоявшееся представление о«центральности» и «периферийности» и, вконце концов,о «нации» и «империи»? И не в последнюю очередь, каким образом такая национальная история будет менять пониманиеи восприятие того, чем была «Украина» и «украинскость» в прошлом, прежде всего недалеком советском прошлом, и чем они являются и могут стать в настоящем? В общем, я попытаюсь проблематизировать «украинцев» как «нацию империи».

Мои размышления в связи с этими вопросами не представляют собой законченной системы, но существуют пока что в качестве заметок и комментариев на полях книг американских русистов и украинистов, посвященных Советской империи. Тем не менее эти разрозненные заметки все же обладают цельностью, которую им придает полемика с «прощанием с империей», осуществленным в рамках национал-либерального украинского дискурса в 1990-2000-е. Тем самым я оставляю за рамками дискуссии откровенно националистические или державнические интерпретации.[9] В отличие от последних, национал-либеральный дискурс, представленный наряду с историками, писателями и публицистами, пытался эстетически (в большей степени, чем аналитически) переосмыслить напряжение, существовавшее между «империей»и «нацией»,в качестве непременного условия воображения новой пост-имперской Украины. Новые эстетические и теоретические средства (опознаваемые как «западные» и «европейские») должны были вести к отказу как от некритичной демонизации империи, так и не менее наивного воображения«украинской нации» сквозь века. Тем не менее, как я попытаюсь показать, эти попытки снятия «империи» несут в себе глубокую и так и непреодоленную связь именно с советскими схемами концептуализации «украинского национального». 

Для начала я рассмотрю опыт национал-либерального переосмысления и даже реабилитации некоторых форм имперскости после 1991 как ответа на эстетические и политические запросы 1990-2000-х, связанные с поиском идеальной Европы. Далее я прослежу место Российской и Советских империй и способы их концептуализации в рамках украинского либерального дискурса. Я подчеркиваю, что, несмотря на ироничный конструктивизм национал-либерального понимания нации, категории «нации» и «империи» в применении к Российской и Советской форме империи остались по-прежнему эссенциализированными. Более того, в данном эссе я аргументирую, что эта эссенциализациясвязана не столько с особенностями украинского национализма, сколько с унаследованными от советского прошлого формами осмысления «национального». Я подытожу этот текст некоторыми предложениями, которые призваны оспорить, дестабилизировать критикуемую здесь категоризацию «украинского», в чем мне видится возможность развития не только эстетического, но и политического эксперимента под названием «Украина» и «украинская нация».

В поисках мультикультурного прошлого: 

Украина на перекрестке «хороших» и «плохих» цивилизаций (империй) 

1991 год отнюдь не стал для большинства украинских историков ментальной революцией. Переход к национализированной историографии осуществился почти безболезненно, а риторика классовой борьбы плавно преобразовывалась в телеологиюборющейся за освобождение нации. Имплицитнотакого рода схема присутствовала уже в советском украинском историческом нарративе. В условиях же новообретенной государственной независимости у историков появилась возможность избавиться от ненужных ссылок на «вековечную дружбу с великим русским народом» в качестве одного из определений финальной точки национального маршрута. Вся система официальных институтов культуры, сложившихся еще в советское время (от академических научных институтов до «Спілокмитців» – художников, скульпторов, писателей и т.д.), идеально подходила для удовлетворения государственного спросана патриотическое прошлое. Вместе с тем перестройка активировала все многообразие интеллектуальных, культурных и политических форм, функционировавших в спящем режиме в эпоху позднего социализма. Поэтому державническая репрезентация прошлого, выражавшая ситуативный союз бывшей республиканской партноменклатуры, связанной с ней официальной культурной элиты и диссидентов-националистов, не обладала абсолютной монополией на прошлое в быстро менявшемся украинскоминтеллектуальном ландшафте. Интеллектуальный сегмент, который уже в 1990-х начал опознаваться в качестве национал-либеральной альтернативы, был связан в большей степени с поколением[10], прошедшим социализацию в советском культурном андерграунде или на маргинесе советского же академического мира. Именно там, на львовских и киевских мансардах, заштатных позициях в академических институтах УССР или в редакциях украинских литературных альманахов вынашивалась «идея Украины» как «внутренней Европы» (прежде всего интимная связь с культурой Европы) в противовес «советскому украинскому официозу» и «имперскому диктату Москвы».

Неудивительно, что эстетическое, в большей степени, чем политическое, видение будущего независимой Украины национал-либералами оказалось несовместимым с державническими репрезентациями украинского прошлого и настоящего. В них украинские либералы видели слегка подретушированную, но все ту же советскую рустикальнуюУкраину, подтверждавшую тезис о малороссийской провинциальностии ее настоящем как особого рода эффекте колониального господства Москвы, сохранившей за собой право на более модерные формы культуры. На рубеже 1990-х разрыв с малороссийским синдромом принял форму постмодернистского бунта, призванного искупить годы культурной стагнации и вернуть Украину к ее европейским истокам.

Характерно, что в поисках постмодернистского драйва молодые бунтари черпали вдохновение в истории, увиденной сквозь парадоксы барочных узоров, через карнавал и бурлеск: именно в культурной гетерогенности, этнической гибридности и многообразии украинского прошлого усматривалась альтернатива пресной фольклорности официальной культуры. При этом карнавальное и ироничное прощание с империей недвусмысленно проводило культурные и политические параллели сannus mirabilis Восточной Европы[11], разрушившим «железный занавес» и возвратившим центрально-европейским нациям «украденное европейское наследие». Тем самым троп возвращения к культурному модернизму Европы приобретал отчетливое политическое звучание, отныне неразрывно связанное с идеалом либерально-демократической Европы в противовес полу-авторитарным политическим решениям первых лет украинской независимости. 

Неудачи украинской «бархатной» трансформации сделали центральноевропейский 1989 особенно символичным для либерального украинского проекта, также легитимировавшего себя через конструирование политического «мифа Европы».[12] На протяжении 1990-х этот миф, отвергавшийидеал национальной культурной автаркии с неизменными образами соседей-врагов и империй-захватчиков, нашел выражение во множестве публицистических и научных текстов. Создание мифа, связанное с неизбежным поискомподходящей европейской генеалогии для Украины, вело и к частичной реабилитации категории «империи» как нового формата для размышлений об украинском прошлом. Прежде всего, эта реабилитация касалась истории Австро-Венгерской империи и Речи Посполитой. В литературных текстах, прежде всего в текстах Юрия Андруховича, создание менее мрачного образа империи осуществлялось через талантливое воскрешение мультиэтнического австрийского или польского Львова, создание силой воображения особого культурного ландшафта империи, в котором рифмование Галиции и Венеции призвано было приблизить современную Украину к «виртуальной Европе» интеллектуалов. Империя в таком прочтении демонстрировала потенцию к культурному многообразию и диалогической креативности, предъявляя тем самым имплицитный упрек монологичной «иной» имперскости российского «старшего брата».

Надо признать, что переоткрытие империи украинскими интеллектуалами очень удачно работало на подтверждение их европейских амбиций. Ведь примерно в то же время европейский интерес к многообразию и мультикультурности прошлого оказался одним из способов легитимации проекта Европейского Союза, а заодно и реакцией на самое жестокое искоренение этой самой мультикультурности на просторах Старого света в первой половине 20 века.

Переосмысление роли и места империи в украинском прошлом вошло в резонанс также и с новым историографическим трендом 1990-х, в рамках которого предлагалось рассматривать «империю» не столько как дискредитировавшую себя репрессивную форму политии, сколькокак гибкую и изменчивую политическую структуру, предлагавшую мириады вариантов выстраивания отношений между центром и периферией.[13]

Естественно, что такого рода представление, созвучное постмодернистской интуиции гибридности и дисперсии требовало и более гибких историографических техник письма, а также автоматически превращало кадр традиционно понятой национальной истории в анахронизм. Подобно тому, как переплетение постмодернизма и прошлого позволяло украинским писателям преодолевать провинциальность украинской культуры и противопоставлять себя официозному большинству, методологическая инновативность 1990-х давала возможность небольшой группе украинских историков модернизировать украинскую историографию в противовес консервативному академическому официозу. Появление качественно новых национальных историй Украины не заставило себя долго ждать. Уже к середине 1990-х вышли в свет «Очерк истории Украины с древнейших времен до 18 века» Натальи Яковенко и продолжающий его «Очерк становления украинской модерной нации» Ярослава Грицака. Характерно, что эти украинские тексты, соответствовавшие новым европейским стандартам историописания, появились в рамках польского проекта создания новых историй бывших наций-соперников (Польша, Беларусь, Литва и Украина). Этот проект был частью польских усилий по возвращению себе статуса лидера в регионе, предлагая тем самым украинским историкам европейской ориентации подтвердить свои цивилизационные предпочтения, а заодно и внести вклад в польскую версию «Центральной Европы».[14]

Книга Яковенко предлагала взгляд на историю Украины как историю встречи цивилизаций и множественныхкультурных трансферов. И едва ли не наиболее раздражающим академический официоз элементом ее повествования оказался пересмотр украинской точки зрения на речьпосполитский этап украинской истории. Критикуя односторонность исключительного интереса национальной историографии к непрерывной борьбе «украинского народа» против «польских панов», Яковенко обращала внимание на «другую» историю Речи Посполитой как пространства продуктивного взаимодействия и сосуществования «наций» и этнических групп.[15] Схожим образом Ярослав Грицак в монографии об Иване Франко[16] пытался преодолеть узко национальный кадр анализа, рассматривая становление модерного украинского национального проекта в Галиции как результата соперничества окраинных национализмов Австрийской части дуалистической монархии. Тем самым, предостерегая от неоправданной эссенциализации украинского национализма, историк подчеркивал неизбежную взаимозависимость этих национализмов (как в отторжениях, так и в притяжениях).

Однако характерно, что эксперименты ревизионистской историографии, связанные с открытием многообразия и альтернативности прошлого, ставились, с точки зрения украинского настоящего, лишь на своеобразном украинском plusquamperfect’е: габсбургской Галиции или Речи Посполитой. Не менее значимый plusquamperfect Российской империи, не говоря уже о гораздо более актуальном СССР, не становился объектом для такого рода анализа. Для демонстрации методологической продвинутости и мировоззренческой «европейскости» в отношении «горячего» 20 века рефлексия над трагизмом искоренениятого самого многообразия, которое стало предметом ретроспективного переосмысления в уже упомянутых ревизионистских текстах, подходила в гораздо большей степени. Так модель немецкой «проработки» нацистского прошлого давала возможность украинским историкам подумать о трагедии Холокоста, о разделенной памяти войны, о советских преступлениях и ответственности «украинской нации» (если она готова была принять на себя бремя «европейскости»). Однако поставленная благородная задача и затраченные на ее реализацию усилия оказались непропорциональными полученным результатам.

Не отрицая важности изучения этих сюжетов, стоит отметить, что пафос боли за трагическое прошлое работал фактически в холостом режиме, будучи обращенным к виртуальной украинской нации, которая отражала представления интеллигенции о самой себе. К тому же не стоит забывать, что высокоморальная проповедь, безусловно, облегчала профессиональную интеграцию в Европу самих историков. Что более существенно, европейские дебаты о прошлом не давали ответов на самые горячие украинские вопросы и даже скорее уводили от их постановки. Прежде всего, это касалось нерва украинской истории 20 века – советской трансформации и ее определяющей роли в образовании нации, которая конституировалась в переопределении бесконечных градаций «украинскости», «русскости», «русско-украинскости» и «украинско-русскости» в рамках экспериментов по созданию «советской семьи народов». Именно сложность этих переплетений[17], а отнюдь не опасения за возвращение травматичного прошлого, придавали повышенный градус и широкий публичный резонанс украинским дискуссиям о Бандере или Великой Отечественной Войне.

Тогда как минимальный эффект публичного обсуждения украинского участия в Холокосте или коллаборационизме объясняется как раз интенсивностью предыдущей дискуссии: разделенная национальная память свидетельствовала об отсутствии коллективного агента, которому можно было бы предъявить нелицеприятную правду о прошлом, а значит и призвать к рефлексии. Вопрос же о советском прошлом в размышлениях историков зачастую сводился к общим местам о колониальном засилье Москвы и непрекращавшейся русификации. Максимум ревизионизма заключался в признании соучастия украинцев в советском эксперименте, а такжев стандартном наборе напоминаний (большей частью риторических), о том, что неудачи украинского настоящего являются непосредственным результатом советского наследия.[18] Тем самым концептуальная скромность историков в обращении с советским прошлым оставляла прощание с наиболее актуальной формой империи на откуп публицистам и писателям, которые, реабилитировав империю на западных рубежах страны, теперь находились в поисках одновременно либерального и национального ответа на этот еще более сложный вызов.

Из перспективы 1991, пожалуй, публикация романа «Московиада» Юрия Андруховича, главного визионера галицийской культурной гибридности в габсбургском изводе, представляла собой постмодернистский ироничный «farewell» империи.[19] Однако, демонический карнавал-прощание с империей, представленный в этом романе, с крысами и имперскими знаменитостями, заполонившими подвалы позднеперестроечной Москвы, а также алкогольным экстазом главного героя, призванным снять печать колониализма с малороссийских субъектов, оставлялка кое-то тяжелое ощущение тревоги и нервного напряжения. Алкогольная пелена, таявшая по мере удаления украинского писателя от центра имперского шабаша, превращалась скорее в пост-имперское похмелье.

Такого рода преодоление империи в соединении с игривыми воспоминаниями о благоухающем Дунайском компоненте не столько деконструировало ее, сколько еще болееукрепляло образ мрачнойи единственной Империи, который нетрудно отыскать в самых предсказуемых текстах украинских националистов. По мере же того, как надежды на осуществление украинского 1989 (как национальной и либеральной революции) тускнели, горькая ирония (на сей раз результат взятых у постмодернизма уроков стоицизма) возрастала пропорционально демонизации империи и усиления неверия в возможность спасения исковерканных ею душ малороссийских компатриотов. Эссеистика Андруховича второй половины 1990-х выражала это разочарование, рисуя непреодолимые цивилизационные разломы в современной Украины и гиперболизируя украинский Восток в виде абсолютно чуждого автору кочевья. Еще большей печалью были овеяны размышления Андруховича над эффектами коварной Империи, то ли очередной раз укравшей Европу, то ли (что еще хуже) инфицировавшей собой благодатный урбанистический и горный ландшафт «украинского Пьемонта».

Укрепление в конце 1990-х начале 2000-х полу-авторитарного режима Кучмы, (субъективно амбивалентного и объективно анти-украинского, с точки зрения украинских либеральных националистов), а также совпавшеес этим возрождение имперской риторики в России, еще более обострили чувство неуверенности украинских либералов за будущность украинского проекта. Воображение рисовало гнетущие параллели с белорусским случаем, а также подталкивало к реификации «островков украинства» (определяемых на сей исключительно через язык и культуру). Желание как-то примирить усиливавшийся национализм с европейским либеральным идеалом приводило к своеобразной теоретической сублимации: обращение к западной теории должно было подтвердить респектабельность и либеральность этого варианта украинского национализма. В этом плане наиболее показательной являлась попытка перевода образов Андруховичевой публицистики на язык западной теории, предпринятая публицистом и политологом Мыколой Рябчуком. Для описания пост-советских украинских реалий Рябчук выбрал пост-колониальную парадигму. И если в западной академии пост-колониализм являлся теоретической ставкой в академической игре, то в Украине он теоретически обосновывал возможностьукраинского национал-либерализма.

По Рябчуку, Украина представляет собой пространство цивилизационного противостояния, исторические корни которого можно проследить вплоть до выделения православия и католицизма из общего христианского начала. Именно многообразные эффекты доминирования православного наследия делают перспективы развития демократии и гражданского общества в Украине не самыми радужными. Более того, влияние православия в Украине с конца 17 века было усугублено установлением российского колониального господства. Именно колониальный статус украинцев (малороссов) в рамках имперской России превратил их в подавленную этническую группу и существенно замедлил процесс нациостроительства. В результате имперское доминирование привело к появлению большинства населения, которое Рябчук называет креолами. Креолы являются этническими украинцами, однако были обращены в российскую имперскую культуру, а вместе с этим приобщились к авторитарным ценностям Российской державы. Самое печальное, с точки зрения украинских либералов, заключается в том, что после 1991 именно эта группа взяла страну под свой контроль, приостановила процесс демократизации и превратила украинофонов в культурное и дискриминируемое меньшинство в своей же стране. Апеллируя к опыту других пост-колониальных стран, Рябчук призывал к восстановлению исторической справедливости, осуществлению специальных мер по поддержанию украинской культуры для излечения психологической травмы, оставленной по себе годами имперского доминирования. Предполагалось, что украинские русофоны по крайней мере символически примут на себя вину за имперские бесчинства, тем самым заложив стабильные основания для примирения и построения новой демократической Украины.[20]

Стоит отметить, что концепция Рябчука встретила широкую критику, в том числе со стороны либеральных украинских националистов, однако эмоциональность его метафоричного языка даже в своих упрощениях удачно схватывала некоторые идеи, разделяемые большинством национал-либералов. Прежде всего, это касалось их представлений о том, что определяет «украинскость» в пост-советскомукраинском настоящем. Во многом определение подсказывалось ощущением осадного положения украинофонов в независимом украинском государстве и проецировалось соответственно в прошлое как череда репрессивных акций, направленных на маргинализацию и подчинение украинской культуры имперскому центру. Иные проявления украинской-малороссийской, украинской-имперской, украинской-советской идентичности и культуры (не говоря уже о гибридных формах украино-российского пограничья) опознавались лишь в качестве колониального фона, на котором высвечивались ужасы русификации и травмы психологической провинциализации.

Точно также образ империи, меняющей облик, но сохраняющей свою репрессивную суть (религиозная Московия, секулярный Петербург или футуристичная советская Москва), подсказывал национальный и либеральный идеал будущего. Несмотря на особую популярность концепта гражданского общества, будущее украинства все же легче было представить в рамках украинского национального государства. В отличие от его карикатуры 1990-х годов (в восприятии национальных либералов), это государство мыслилось не как телеологический итог истории, но скорее как символический и практический гарант, призванный поддержать дискриминированное меньшинство – украинофонов. Определяя государство как национально украинское (через функцию поддержания украинства), либералы в то же время представляли его либеральным, регулирующим напряжения между украинофонамии русофонами в правовом пространстве (как оппозиция репрессивной империи), а не навязывающем гомогенизацию «сверху». Тем не менее не вполне ясным оставалось в чем могла бы заключаться привлекательность и легитимность такого государства в глазах русофонов? Апеллируя одновременно к слишком неэмоциональному идеалу гражданской нации и культурно-лигвистическим определениям украинства[21], национальные либералы воспроизводили культурные различения между украино- и русо- фонами, не предлагая символов, способных кристаллизовать общеукраинскую идентичность и лояльность.

К сожалению, эстетической иронии либеральных интеллектуалов не хватило для того, чтобы, не теряя своего украинства, помыслить Российскую империю в качестве мультикультурного пространства или разыграть СССР в качестве коммунальной квартиры. Отсутствие чувствительности к исторической изменчивости «империи» и «нации» оборачивалось негибкостью воображения украинской нации в настоящем, а значит и существенным ограничением политического маневра для национально-либеральной интеллигенции, ставшими особенно очевидными после 2004.

Тем не менее, отматывая пленку исторического синематографа назад, можно представить многоликий имперский Kijów-Київ-Киев, сочетавший «польскую высокую культуру Речи Посполитой, русскую провинциальную культуру, еврейскую культуру рынка и высшего общества, а также украинскую культуру бродячих музыкантов и мелкой городской интеллигенции». Kijów-Київ-Киев – сердце южно-российской имперской культурной сферы, созданный массовой культурой и позднеимперской коммерциализацией, этническим насилием и узорами мультикультурных переплетений.[22]

Ниже я попытаюсь провести своего рода мыслительный эксперимент, играя с тезисом о мультикультурности поздней Российской империей. Однако подчеркивая, что мрачная «тюрьма народов», оказывается, вполне могла совместить этническое многоголосье, культурную гибридность и высокий модернизм, я отнюдь не преследую цели реабилитации империи и доказательства ее благотворного влиянияна своих подданных. Такой эксперимент предпринимается лишь с целью дестабилизации образа «неизменной московской империи», характерного для национал-либерального видения прошлого, не улавливающего радикальных отличий Российской империи от СССР, а заодно с этим и радикальных изменений, произошедших в понимании украинства в связи с переходом от одной формы империи к другой.

В качестве отправной точки для этого эксперимента по историзации категории «империи» и «украинской нации» я буду использовать диссертацию Мэйхил Фаулер, посвященную истории позднеимперского и раннесоветского украинского театра.[23] Выбор работы по такой экзотичной теме для этой цели кажется не вполне очевидным: история театра может показаться слишком узким сюжетом для того, чтобы делать на основании нее какие бы то ни было широкие выводы. Однако в данном случае масштабы не так важны. Гораздо важнее, что сопоставление способа повествования, избранного Фаулер, со стандартным изложением истории украинского национального театра, позволяет более четко определить проблемную структуру вписывания украинского национального нарратива в контекст имперской истории, и шире – ограничений либеральных размышлений об украинском прошлом и будущем. 

Владимир Рыжковский – историк, докторант Университета штата Мериленд (США). Изучает проблеми советской интеллектуальной истории времен позднего сталинизма и оттепели. Автор русского перевода «Очерка истории Украины» Натальи Яковенко, вышедшего в издательстве НЛО (см. аннотацию на нашем сайте: http://www.historians.in.ua/index.php/novi-knizhki/300-natalia-yakovenko-ocherk-ystoryy-ukrayny-v-srednye-veka-y-rannee-novoe-vremia-avtoryz-per-s-ukraynskoho-vladymyra-ryzhkovskoho-moskva-2012-768-s)

Продолжение на historians.in.ua   5.09.2012