Наталья Мысак: Если говорить об архитектуре России, наверное, для многих одной из первых возникает ассоциация с конструктивизмом. Принимая во внимание количество выставок, публикаций, событий, посвященных конструктивизму в последнее время, к этой архитектуре также существует возрастающая заинтересованность и за пределами России. Так ли это? И как можно сопоставить восприятие конструктивизма в России и, например, на Западе?

Николай Малинин: Я соглашусь с тем, что конструктивизм – это главное, что Россия дала миру в 20 веке, но к этому осознанию пришлось долго идти. В России, как и во всем Советском Союзе, долгое время была идиосинкразия к революции и всему, что за ней следовало. Мы не любили наследства этого времени, отказывались от него, потому пришлось прожить некоторое время, чтоб мы смогли спокойно посмотреть на уже признанный в мире конструктивизм. К тому же посмотреть на него не как на наше проклятие, не ассоциировать с разрухой, теснотой, коммунальными квартирами, а воспринять очищено от коннотаций, связанных с советской жизнью.

Долгое время много конструктивистских зданий стояло руинами, на них было страшно смотреть, да и, в общем, никто и не смотрел. Заинтересованность конструктивизмом – это тенденция последних 10-15 лет, которая стала возможна после того, как мы пережили советскую травму и перестали на все советское смотреть нервно. Также воспринимать конструктивизм по-другому мы смогли благодаря интересу со стороны просвещенного мира, благодаря иностранцам, у которых восхищенно горели глаза при виде этой архитектуры. Есть, например, замечательные фотографии, сделанные в начале 1970-х годов, с Ремом Кулхасом и Захой Хадид, где они, еще молодые, но уже узнаваемые люди, ходят по московским конструктивистским объектам.

Могу констатировать, что в Москве сейчас действительно существует мода на конструктивизм, которая, впрочем, вполне действенна. В начале 2000-х годов появилось некое поветрие неоконструктивизма в архитектуре: пытались строить общественные здания с острыми углами и круглыми окнами, стилизуя конструктивизм. Сейчас же есть тенденция, и, мне кажется, она более здоровая, к реставрации и реконструкции конструктивистских зданий. Но рядом с ней существуют, конечно, и такие грустные истории, как, например, о Доме-коммуне на улице Орджоникидзе, который долгое время обещали отреставрировать, но впоследствии снесли, а на его месте построили бетонный муляж. С одной стороны, это символизирует, что к конструктивизму есть интерес, поскольку не построили здание по новому проекту, но с другой стороны, показывает отношение к этому наследию.

Еще один пример, о котором я недавно написал статью для нашего самого лучшего архитектурного журнала, - это квартира в конструктивистском доме, которую полностью отреставрировали. Реставрировать было фактически нечего, поскольку дом, в котором квартира была расположена, как, впрочем, и все наследие конструктивистского периода, был построен из некачественных материалов. Но, не смотря на то, что с подобными объектами очень сложно и дорого работать, все основные параметры квартиры были сбережены, и сейчас там много света, крашеные деревянные полы, родная штукатурка… Люди даже пошли на некую жертву: не стали заменять деревянные окна, поэтому в квартире довольно холодно. Но все же они сделали это не как выставочное пространство, а как пространство для жизни. Это редкий пример, но такие встречаются и это о чем-то говорит.

И с другой стороны, очень интересно, как будет развиваться этот сценарий заинтересованности конструктивизмом в актуальной политической ситуации, поскольку все моды так или иначе определялись идеологией. Например, стиль модерн тоже долго был пренебрежен даже широкой публикой. Он стал очень популярным только в 1980-е годы, поскольку был созвучным с тогдашними стремлениями к красивой жизни, что потом хорошо легло на новую постсоветскую капиталистическую эпоху. А с конструктивизмом не все так просто: вроде бы это и наша большая гордость, а, с другой стороны, возникают сомнительные интенции …какая вообще революция? зачем нам революция? …нам вроде бы и так хорошо. Поэтому сейчас действительно очень интересно наблюдать: останется ли конструктивизм официально государственной гордостью или станет чем-то подозрительным...

Наталья Мысак: А что сейчас, по Вашему мнению, важнее всего сберечь: конструктивизм как физическую структуру, как метод, как стиль?

Николай Малинин: Сейчас именно этим вопросом все и озадачены. И существуют примеры, которые иллюстрируют различные подходы к сбережению. Для меня квартира в конструктивистском доме, о которой я вспоминал, это хороший пример, когда пространство не было музеефицировано. Но вместе с тем в этой квартире зазвучали основные принципы конструктивизма: чистота, аскетизм, простор, - именно то, к чему новый стиль звал людей. Ведь конструктивисты с помощью архитектуры пытались создать нового человека, который будет жить в гигиене, чистоте, в свете и порядке, для которого будут важны духовные интересы, работа, и который в меньшей степени будет погрязать в комфорте и буржуазном уюте. Как известно, это оказалось утопией, но пример этой квартиры, в которую сейчас ломятся гости, показывает, что люди даже готовы нести некие жертвы, но жить в пространстве, идея которого им важна.

Что важнее всего сберечь? Конечно, в первую очередь хотелось бы сберечь материальную оболочку. Поэтому мне так жалко Дом-коммуну на улице Орджоникидзе, который снесли, сохраняя лишь какой-то образ. И хотя новый дом построен в тех же пропорциях и является копией старого здания, но ничего «родного», от чего мы можем кайфовать (потрогать шпингалеты или деревянные рамы) там нет. Зато есть неприятное ощущение, что конструктивизм стал частью плана по фальсификации Москвы. При мэре Лужкове начали возникать новоделы – фальшивые копии старых зданий. И, к сожалению, конструктивизм тоже оказался жертвой этого поветрия. Оказалось, что стиль, который был правдивый и звал к правде, в котором не было никакой декорации, вдруг сам превратился в декорацию.

Еще один пример – Дом Наркомфина, который стоит, разваливается на Новинском бульваре. Его сначала пытались реставрировать, потом – реконструировать, а сейчас хотят соединить два разных подхода: с одной стороны, по возможности максимально сохранить физическую оболочку, спроектированную Гинзбургом, но, с другой стороны, что б это все-таки был дом для жизни. Сложно предсказать, как закончится эта история, поскольку уж очень больших денег все это требует.

Но есть и хороший пример использования Дома-коммуны на Гоголевском бульваре, где люди уже давно живут и сами реставрируют свои квартиры. Там очень здорово. Конечно, это специфические пространства для холостяков и людей, которые кайфуют от такого минимализма. Одно дело, когда реставрацией конструктивистской архитектуры занимаются люди, которые могут себе это позволить, и им это нравиться, и, конечно, совсем по-другому обстоят дела, когда заходит речь о государстве как заказчике не столь фанатичном...

В общем, пытаясь резюмировать вопрос, конечно, хотелось бы сохранить все: и первое, и второе, и третье. Но так же понятно, что все сберечь невозможно и приходиться выбирать: или мы строим муляж Дома-коммуны, или живём в квартире, в которой холодно, но аутентично… И самое печальное то, что, не взирая на моду конструктивизма, на бесконечные книжки, экскурсии и так далее, отношение у широкого зрителя к этому стилю не изменилось. Все-таки минималистскую красоту русский человек терпеть не может и европейская рафинированная аскетичная культура ему не близка, ему нужны украшения. Просвещай-не просвещай, все равно получишь чай с баранками, плюшками и со всеми купеческими народными радостями, которые, видимо, неистребимы. Наверное, эту культуру не изменишь, но главное, чтобы она не была враждебна к проявлениям нового начала.

Наталья Мысак: Вы сказали, что постсоветская травма в России уже прошла. То есть неприятие архитектуры модернизма сейчас лежит только в плоскости культурно-эстетической?

Николай Малинин: Когда я говорю, что постсоветская травма утихла, я имею в виду травму 20-х годов прошлого столетия, которая превратилась скорее в культурные переживания. Но если говорить глобально, то травма советская, конечно, жива. И что касается архитектуры второй волны модернизма, то отношение по-прежнему очень негативное, люди не воспринимают эту архитектуру как искусство. Эти «ужасные коробки» им ассоциируются с суровой советской жизнью, дефицитом, бедностью, серостью… Таких людей, которые пожили при советской власти очень много, и они еще слишком сильно связаны с этими воспоминаниями и готовы туда опять радостно вернутся, отбросив все наши завоевания последних 20-ти лет. Ведь когда-то было так хорошо и спокойно, была великая страна с армией, с космосом! То есть многие сейчас неспособны плохое назвать плохим, ведь они тогда были молоды, жизнь им казалась лучше, трава – зеленее, молоко – вкуснее, хоть и из треугольных пакетиков…

Это, конечно, страшная катастрофа, что мы не сумели удержать прогрессивных изменений последних 20-ти лет и готовы дружно сползти в советское болото. Да, травма сильная, она живет и, к сожалению, у нас даже побеждает. После того, когда у нас в 1991 году снесли памятник Дзержинскому с Лубянской площади – символ всего самого страшного, что было, место, где он стоял, так и осталось пустым. Хотя это место не должно быть пусто, что-то там должно произойти. И это ожидание уже длиться лет 25. А сейчас у кое-кого даже возникает желание поставить снова-таки Дзержинского. И это, к сожалению, говорит о том, что мы не сумели заполнить эту дыру, она у нас все это время была. То есть я хочу сказать, что такие травмы нужно правильно изживать, правильно обрабатывать эти раны. Когда они остаются незалеченными, то это к чему угодно может приводить. У нас это привело к той катастрофе, которая сейчас имеет место.

Наталья Мысак: Лубянская площадь осталось пустой, а, например, на месте снесенной гостиницы Интурист таки построили новое здание. Что может выражать эта замена?

Николай Малинин: Это другая сторона медали. Гостиница Интурист в центре Москвы на Тверской улице всем резала глаз, казалась чужеродным элементом и даже в советское время вызывала желание что-то с ней сделать. А дальше эволюция была очень интересной: нам казалось, что нужно вернуться к 17-му году, 13-му году и Москву старую по возможности воссоздать. Но когда это приняло характер чудовищной фальсификации и декорации, как при Лужкове, тогда конечно было бы странно, если бы не возникла обратная реакция. Тогда мы опять стали относиться к советскому наследию как воплощению честности, простоты, правды, адекватности. К советской архитектуре, которую мы недавно проклинали, проснулась нежность. Ее ценность мы почувствовали именно благодаря лужковской архитектуре. Но, конечно, это только одна из тенденций, которая имеет место только в профессиональном сообществе.

Действительно место отеля Интурист занял жирный торт отеля Ритц-Карлтон. Трудно даже поверить, что его спроектировал Андрей Меерсон, тот же человек, который в 70-е годы строил прекрасные бруталистские здания, как, например, жилой комплекс «Лебедь» или Дом на ножках на Беговой улице. То есть мастер модернизма своими же руками строит вот это чудовище в лужковском стиле, …которое, впрочем, приносит очень большие деньги, и, конечно, его уже никто не будет сносить. Так что теперь мы скорбим по гостинице Интурист и говорим, что лучше бы оставалась она. Но это мы увидели только тогда, когда появилось новое здание.

Наблюдая за архитекторами, я заметил, что масса прекрасных людей, которые в 60-х годах строили замечательные модернистские объекты, к концу жизни начинают раскаиваться в этом, говорить, что Хрущев архитектуру зажал в кулак, а они всю жизнь на самом деле тосковали по арочкам, колонам и другим архитектурным излишествам, которые были запрещены. И, что главное, есть много таких архитекторов, которые в лужковское время начали заниматься постмодернизмом в очень странном московском варианте.

Наталья Мысак: В советских архитектурных журналах часто писали об изменении облика городов. Можно ли говорить, что в постсоветский период опять появилась похожая интенция его кардинально менять?

Николай Малинин: Советская пресса всегда стремилась изменить города к лучшему. Но во время конструктивизма, как и во время Хрущевской оттепели, это были романтические и искренние стремления к правде, честности, открытости, прозрачности. Я очень люблю эти эпохи и все эти идеалистические категории мне очень близки. В 90-е годы мы опять пытались вернуться к идеалистичному видению, но соблазны капитализма были настолько сильны, что, конечно, об идеализме можно было только мечтать, и в реальности все это становилось чем-то совсем другим.

Когда читаешь журналы, то все время видишь какие-то очень правильные слова, хорошие мысли. Например, в 80-е годы писали, что мы построили чересчур много типового жилья, что нужно вернуть человеческий масштаб, применять больше деталей на зданиях. Это была реакция на предыдущий этап, поскольку каждый следующий этап реагирует на предыдущий. Хотелось, чтобы человек, деталь, здание, город были частью одной системы. И тут возникает постмодернизм, который предлагает вернуться ко всем этим историческим приятным вещам. Но тут же на него следует реакция «После крем-брюле донельзя хороша краюха, Но с последней отчётливо тянет на крем-брюле», как написал наш известный поет Дима Быков. И это точно характеризует то, что после аскетизма захотелось деталей, «крем-брюле», а после них – обратно захотелось архитектурной «краюхи». Как это не примитивно – эта модель живет.

Есть книжка «Культура Два». И мы с Владимиром Паперным часто обсуждали то, появиться ли Культура Два у нас. И когда в Москве в начале 21 века компания «Дон-Строй» начала строить жилые здания в духе сталинского ампира, мы забеспокоились. Но оказалось, что это был всего лишь запрос рынка: люди, которые жили в советское время, знали, что лучшее жилье – в сталинских домах. Но на всех такого жилья не хватало, и, отвечая на запрос, на рынке появилась новоиспечённая сталинская архитектура. В принципе, ничего страшного не случилось, но при этом, тогда все писали: «Не значит ли, что Культура Два появилась?». А Культура Два таки появилась, но пришла совсем с другой стороны... Так что, наверное, Паперный оказался прав, просто должно было пройти 25 лет Культуры Один, чтобы на горизонте замаячила Культура Два.

Наталья Мысак: В контексте исторической цикличности, как Вы считаете, возможно ли возобновление бумажной архитектуры в той или иной форме?

Николай Малинин: Прелесть советской бумажной архитектуры, которая расцвела в начале 80-х годов, в том, что у молодых талантливых людей не было возможности самореализации. Они заканчивали МАРХИ и после этого должны были заниматься типовой архитектурой. Никому этого не хотелось, поэтому они принялись играть в конкурсы. Феномен бумажной архитектуры в том, что это был потенциал, израсходованный на мечтания. Вместе соединились традиция школы рисования МАРХИ с невостребованностью архитектора в реальной жизни. Именно поэтому этот цветок стал настолько прекрасным. Сегодня архитекторы продолжают и мечтать, и рисовать. Но сегодня они могут найти себе и работу, и заработок, даже могут уехать куда угодно. Поэтому такое чудо, как бумажная архитектура в начале 1980-х, теперь невозможно.

У Григория Ревзина была идея, что эти иностранные архитекторы-звезды, приезжавшие в Москву в начале 21 века и пытавшиеся тут что-то построить, восполнили нехватку мечтаний, которую в свое время восполняла бумажная архитектура. Тогда мы почувствовали, что все наши мечтания могут реализовать те иностранцы, которые рисовали удивительные проекты, хотя ничего и не построили или построили очень мало по сравнению с тем, сколько было спроектировано. Не построили потому, что не пустили, поскольку это была очень хлебная деятельность, самим хотелось есть и как-то жить. Такая вот обидная история, ущербная для репутации. Но о репутации сегодня никто не думает.

Так что, я думаю, именно такой бумажной архитектуры, как она была в начале 80-х годов, уже не будет. Но поскольку необходимость мечтать у творческого человека всегда есть, она будет принимать другие формы. Я начал разговор о том, что конструктивизм – это главное, что дала русская архитектура миру, а, собственно, Хан-Магомедов, наш самый главный знаток авангарда, незадолго до смерти написал, что конструктивизм и (!) бумажная архитектура – два самых ярких явления в России в этой сфере.

Наталья Мысак: В России в последние годы появилось много новых явлений, новая архитектурная среда. Я имею ввиду «Стрелку», МАРШ… Все же, есть ли в этом некоторая преемственность советской архитектурной традиции или это что-то абсолютно новое?

Николай Малинин: Мне больше видится преемственность по отношению к Западу, инспирирование мировыми практиками и опытами в большей степени, чем нашей историей. Мы подвергаемся мировому влиянию, но через призму мира мы возвращаемся к своему конструктивизму. Я не случайно говорил про Рема и Заху, которые кайфовали в 70-е годы, когда видели наш конструктивизм. В то время мы в принципе еще могли пойти в ногу с мировыми тенденциями. Многие наработки этого времени пошли в дело. Например, рисунки-фантазии Якова Чернихова. Он нарисовал фактически всю мировую архитектуру 20 века, хотя сам ничего не построил, кроме одной башни в Петербурге. Но во всем, что мы видим в Америке и Европе в 20 веке, узнаём эти Черниховские фантазии.

Получилось так, что сейчас русский человек на заграницу молится и считает, что все, что оттуда приходит, прекрасно, а все, что здесь, сомнительно. Я вижу у нас влияние конструктивизма, но оно опосредствованное – через заграницу. Что говорить, если даже известные конструктивисты, которые преподавали в МАРХИ в 60-е годы (например, Туркус или Ламцов), боялись даже вспоминать о своем конструктивистском прошлом, поскольку после сталинских репрессий им просто было страшно. Поэтому, когда их студенты спрашивали о том времени и архитектуре, они отвечали: «Да это все было не интересно». То есть они сами от своего юношеского, молодого опыта отказывались. Поэтому возвращение к этому очень сложное, через постоянные травмы, боль.

Но тем не менее очень хорошо, что сейчас появились все эти новые места: и «Стрелка», которая была первой, и парк Горького, который пошел следом, и парк «Музеон», и «Крымская набережная», - это действительно признаки «нового». Но, к сожалению, мне кажется, что это все было коротким периодом «оттепели», которую я называю Капковской (от имени Сергея Капкова, главы департамента культуры, с которым связаны все изменения). Оттепель была три года. Все это совпало с московскими митингами, и теперь это время нам кажется каким-то счастливым коротким периодом, когда все было возможно… А сейчас снова начинаются заморозки, и непонятно, как дальше все будет развиваться.

Хотя сейчас ВДНХ вселяет робкую надежду: территория этой выставки очень сильно преобразуется, там очень правильные участники, правильные архитекторы-дизайнеры, и даже городской мелкий бизнес туда приходит. Хотя опять-таки ВДНХ – это место с сильной сталинской аурой, которую пытаются вернуть. Был недавно интересный сюжет о реконструкции двух павильонов на ВДНХ. Как выяснилось, в 60-е годы они были задекорированы модернистскими фасадами, которые сейчас оторвали, а за ними обнаружили роскошные сталинские фасады 30-40-х годов. И это был интересный момент – точка выбора: сохранить модернистские фасады (скромные, аскетичные, но при том уже памятники своей истории) или же вернуться к сталинским. Естественно, была версия сделать двухслойный фасад, чтобы сберечь и то, и другое, но все же вернулись к сталинским, отбросив алюминиевый фальшфасад, который был ненесущим. Такое было симптоматичное решение.

Я не знаю, как сейчас все эти новые тенденции будут развиваться дальше, но пока они повлияли на город очень позитивно: у нас появились европейские по духу места. Там, правда, хорошо – спокойно, красиво, долгоиграющая зелень, подобная той, что на High Line. Все эти новые пространства в Москве стали очень популярны, и в выходные дни там уже не протолкнуться: все захотели лежать на пуфиках, пользоваться wi-fi, смотреть на многолетние яркие растения… И это оказалось настолько сильным по своему воздействию, что и в других районах Москвы начали развиваться подобные тенденции.

Конечно, нельзя забывать, что «Стрелка» была самым первым и серьезным прецедентом. Во-первых, это – postgraduate-школа, поворачивающая в правильную сторону головы молодых архитекторов и дизайнеров. Во-вторых, это - пространство, куда можно приходить и слушать известных во всем мире лекторов о самых разных темах, не только об архитектуре. В-третьих, это - изменение среды города. Первая интервенция деревянной временной архитектуры, которая там произошла, это был укол счастья: в городе, забитом коммерческой архитектурой, появилось место, где можно дышать. То есть «Стрелка» сыграла очень важную историческую роль.

Три года спустя появилась школа МАРШ, и это уже следующая ступенька. Здесь уже не было таких возможностей, как первоначально у Александра Мамута, спонсора «Стрелки». Так же не было ресурсов, чтобы распространить влияние широко на город и среду. Но это - очень правильная школа, это - попытка смотреть на образование более европейским и современным взглядом. Например, если в институте с традиционным и даже архаичным подходом МАРХИ учат рисовать, то в МАРШе учат подходить к архитектуре очень комплексно и широко: с учетом социологии, экологии и всевозможных наук (что, в принципе, для любого европейского архитектора является чем-то само собой разумеющимся). То есть МАРШ учит воспринимать миссию архитектора шире, а не просто как прагматическое воплощение заказа. Для России это совершенно новый подход.

Конечно, в МАРШе хотелось бы видеть большее количество студентов, но это то ли дорого, то ли исторически не самый благоприятный момент. Московские митинги прорисовали какое-то движение вперед. Митинги начали появляться потому, что люди почувствовали, что им затягивают гайки. Так вот, МАРШ открылась, когда гайки уже начали затягивать, поэтому школа попала для себя в ненаилучшую историческую ситуацию, и, возможно, потому такого эффекта, как «Стрелка» (просто бомба!) не произвела. Но тем не менее это - одно из немногих мест, остающихся правильными и точными для архитектуры.

Наталья Мысак: Вы вспомнили о Реме Кулхасе. В 90-х годах он сказал, что лучшее, что может сделать современный архитектор – это не построить дом, а создать новую теорию. Применимо ли это к российскому контексту сегодня? И что, на Ваш взгляд, лучшее может сделать российский архитектор для города?

Николай Малинин: В какой-то момент хотелось кричать: «Прекратите вообще строить, давайте займемся реконструкцией!». В Москве больше всего не хватало аккуратного профессионального взаимодействия со зданиями, то есть не ломать их и строить новые, а пытаться вживлять новую функцию с минимальным вторжением в физическую структуру. Остро хотелось, чтобы архитекторы перестали строить последних 15 лет, а начали взаимодействовать со средой более сложно и разнообразно. Когда ответом на любой заказ была башня (жилая или офисная), разнообразие практически ушло. Дорог при этом не строили, поэтому пробки и новостройки – это был ландшафт Москвы середины нулевых годов. В тот момент слова Кулхаса были как будто он их говорил про московскую историю.

Но потом, когда началась Капковская оттепель, баланс стал выправляться, начали появляться общественные пространства, парки. И, возвращаясь к вопросу, если в городе есть пустота, то в любом случае на ней лучше разбить парк, чем что-либо строить, поскольку пустот уже фактически не остается, зелени становится все меньше, а домов уж слишком много. Но тут же вся эта идея была скомпрометирована нашим президентом, который решил построить парк вместо всех этих гостиничных и офисных комплексов, которые проектировал Норман Фостер. И, наверное, если б эта идея исходила от кого бы то ни было другого, возможно, она была бы совсем иначе воспринята. Но тут возникло какое-то странное подозрение, что наши правильные идеи воруют наши же враги. И дальше на парк на этом месте решили провести международный конкурс с привлечением всех лучших мастеров, в том числе авторов High Line в Нью Йорке, которые, впрочем, и победили. Строительные работы уже начались, и теперь мы в ужасе ждем, чем это все закончиться. Главный архитектор Москвы говорит, что все идет согласно проекту, но этого быть не может, поскольку сам проект был чересчур романтическим. Для Москвы он - это некая мечта, хорошая и правильная, но только как идея. Понятно, что проект будет меняться, но каким образом нам не рассказывают.

В общем, эта идея не строить дом, а построить парк, она сама по себе очень хорошая и точная, но в реальности, к сожалению, часто все оказывается совсем не так. И я не удивлюсь, если в результате этой истории с парком окажется, что это совсем не парк, а какой-то ландшафт, который будет очень коммерческим и не станет местом для разрядки атмосферы в центре города.

Наталья Мысак: Какие самые яркие отличия развития городской среды во Львове Вы заметили по сравнению с Москвой?

Николай Малинин: Во Львове я не был 25 лет, поэтому сейчас мне трудно быть адекватным экспертом. Но у меня третий день эйфория от того, что здесь ничего не поменялось, все дальше так же красиво и по-европейски, как было раньше. Я здесь никаких ужасов не вижу, за исключением разве что этого здания банка на проспекте Свободы. Понятно, что старый город, центр, живет по законам туристического бизнеса, и, наверное, этот некий балаган не слишком приятен коренным горожанам, но такая же ситуация существует в центре любого старого города. Наверное, история еще не придумала каких-то других путей для ублажения туриста. И это счастье, что туристы есть, хотя есть и издержки позитивных процессов.

Когда я ехал от аэропорта по улице Генерала Чупринки, я думал, что это уже центр города, поскольку там очень качественная архитектура и много зелени. Но оказалось, что это еще не центр, а лишь его периферия. Очень важно, что не только маленький клочок города «работает», тот, где туристы, а есть и зона, окружающая его, где тоже все очень хорошо и красиво. Складывается ощущение, что город выстраивает вокруг себя защитные рубежи, которые помогают сохранить ценности города. Пусть даже Львов будет городом-музеем, но другого такого города по количеству и качеству сохранившейся архитектуры 19-20 веков в Украине нет. Конечно, наверное, любому местному жителю хочется, чтобы в городе была не только старина, но и современные вещи. И я не вижу тут противоречия. Его существование нам пытались вменить в годы нового капитализма, убеждая, что если вы хотите, чтобы ваш город развивался, то вы должны пожертвовать старыми зданиями, чтобы освободить место для развития. Это обман в чистом виде.

Во Львове я еще мало успел посмотреть, был только в центральной части, но у меня восторг от каждой брусчатки, на которую я наступаю. Есть ощущение, что город – подлинный. Для москвича, который утрачивает способность в своем городе различать, где дом 18 века, а где новодел, это – большое счастье видеть город, в котором все настоящее: и дома, и улицы… Я понимаю, что есть некое количество декораций, каких-то новоделов, но их немного. И все-таки мне кажется (кажется!), что здесь все настоящее.

Николай Малинин – российский архитектурный критик и журналист, разработчик концепции журнала «Made in Future» и премии «Дом года», куратор архитектурной премии «АрхіWOOD» (Москва) и выставок «Другая Москва» (Берлин, AlteStadhaus, 2003), «Новое. Деревянное.» (Москва, Музей архитектуры, 2009), «Параллели» (Москва, Музей архитектуры, 2011), «Современное временное» (Москва, музей современного искусства «Гараж», 2012); автор книг "Архитектура Москвы. 1989 – 2009" (2009), «Метрополь. Московская легенда» (2015).

Наталья Мысак – архитектор, аспирантка НУ «Львовская политехника», участница группы 109, сотрудничает с Центром городской истории во Львове.

Ніколай Малінін відвідав Львів у серпні 2015 року як викладач архітектурної літньої школи «Новий Львів», організованої Центром міської історії Центрально-Східної Європи спільно з московською архітектурною школою МАРШ. Висловлюємо подяку Центру міської історії за сприяння у підготовці цього інтерв’ю.