Замысел и его воплощение, облеченные признанием блистательного великолепия, способны надолго скрыть внутреннюю ситуацию преобразовательной практики. Сюжеты дарованного увечным Гефестом щита также мало отображают непрестанное гневление Ахиллеса, как и выкованная Потемкиным идея Новороссии сослагалась с внутренним напряжением молодой империи.

Историография вопроса о приобретении Новороссийского края держится на длинном гвозде «задач, поставленных историей перед Россией»¹. От пытливости конкретного исследователя зависит какую проблему различать в этих задачах в первую очередь – «свободы русской торговли и судоходства»² или «устранение Порты от всякого вмешательства в дела европейские»³, «укрепления русских границ»⁴ или «борьбы за свободу от диктата Пруссии»⁵, «народонаселения и градостроения»⁶ или «греческого проекта»⁷ и пр. Каждая из этих позиций непременно будет отсылать к официальным декларациям и мнениям первых лиц эпохи, произвольно определенных в alter ego империи. Искушенный историк постарается привлечь на свою сторону целую россыпь документов и высказываний, отводя удар возможных оппонентов утверждением о комплексности вопроса.

Подобная схема построений в истории традиционна, свое начало она берет в повседневных представлениях о сфере бытования политической целесообразности и иерархии той. Поскольку наиболее громким провозвестником данной целесообразности чаще всего выступают правящие круги, исследователь в силу социальной привычки направит свои органы познания именно в этом направлении. – Он наверняка не будет вопрошать об интересах российского государства у Емельяна Пугачева⁸. Не без внутренних споров, расстановки акцентов и выведения особой иерархии смыслов, историк все-таки присоединится к развернутому контексту ведущих приоритетов, определенных первыми лицами изучаемой эпохи. Умение обратиться к этому оракулу главнейших мнений изначально принадлежало к правилам производства исторических текстов. То есть имплицитно подразумевается, что находящиеся у власти персоны в своем представлении об, условно, общем благе дают если не исчерпывающую, то достаточно полную характеристику реальным государственным потребностям. Твердость, свойственная этому убеждению, в некотором смысле деифицирует правящие круги – не без влияния их пышной риторики – и вменяет им исключительные познавательные способности в области главных государственных задач. К примеру, советский историк Дружинина Е.И. утверждала, что «господствующий класс сознавал необходимость укрепления южной границы»⁹. Механизмы этого осознания-прозрения и в данном, и во множестве других случаев остаются mysterium immaculata conceptionis. Пустое декларирование интересов государства в своей предполагаемой очевидности является темнейшим местом, опускающим процесс делания ведущих интересов из той проблематики, которая предварительно закрепилась в политической повестке благодаря конкурентной борьбе элит.

Восходящие к блеску политических побед интересы определяют ту осторожность, с которой следует относиться ко всякому категорическому утверждению о государственных интересах и к происходящим отсюда текстам. Исторически любые коренные (государственные, национальные) интересы ограничены потребностями конкретных политических персон и альянсов, выдвигающих эти самые интересы на передний край повседневной практики. В данном отношении история если и задает вопросы, то не безликому сонмищу «добрых граждан», а безусловным лидерам своего времени. Политически данные интересы ограничены наличным устройством властвования, ибо даже в своих самых смелых политических фантазиях лидер не сможет оторваться от конструктивных особенностей устройства власти, – инструментальный кругозор в политике изначально определен и, в отличие от лозунгов и прожектов, принципиально консервативен. Когда же речь заходит об изменении устройства власти, у историков принято говорить о реформах, революциях, кризисах, сменах эпох.

Проблема Новороссии, таким образом, с точки зрения государственных интересов уведет нас в бесчисленное множество историографических вариаций, тогда как наблюдение существенных ограничений, диктовавших политику южного направления, позволит изучить факторы, вызвавшие к жизни это яркое историческое региональное явление, и дать ему сколько-нибудь внятное определение, не злоупотребляющее опорой на интересы, ясные лишь в контексте завершенности политики победителей. Последние никогда не жалеют сил, чтобы доказать естественность своих притязаний, выводя суть вопроса в область «надисторической» справедливости. Касательно затронутой проблематики подобное рвение было продемонстрировано в сборнике статей «Проблемы истории Новороссии», вышедшем в 2015 г. под грифом Института российской истории РАН. Хронологически определенную тему составители сборника развернули в безликом ракурсе «от Нестора Летописца до Оранжевой революции», в целом придав ей форму некоего оправдательного повествования¹⁰.

Это далеко не единственное воплощение мысли академика Покровского об истории как политике, опрокинутой в прошлое. Стадию активной разработки уже прошли конкурирующие  между собой концепции этнокультурного доминирования украинцев¹¹ и социально-культурной обособленности Новороссии¹². За основательностью и аргументацией данных концепций стоят мотивы, укорененные в актуальных политических переживаниях, что значительно отдаляет исследователей от решения принципиального вопроса о значении событий второй половины XVIII ст. и, собственно, Новороссии как исторической идеи.

Констатируя многочисленные административно-территориальные преобразования в условиях фронтира, авторы концепций не смогли по сути разобраться почему региональный вопрос военно-поземельного обустройства южного пограничья перерос в общеимперский  проект. Учреждение первой Новороссийской губернии в 1764 г., «поселяемой более военными людьми и для закрытия границы»¹³, преследовало еще только оборонительные цели и опиралось на ограниченный ресурс Новосербии, Славяносербии и украинских полков. Дальнейший выход Новороссии за Днепровскую линию крепостей, поглощение Запорожья и Ногайской степи свидетельствовал о появлении качественно иного импульса в государственной политике, названного цесаревичем Павлом «излишними претензиями»¹⁴. Объяснять природу этих «претензий» и без того несомненной картиной военной экспансии, значит – презреть всю внутреннюю механику имперской власти, не различив в ней Новороссийский проект как одно из условий ее самообоснования.        

Прежде чем поступь империи ударилась о земли Северного Причерноморья, южному направлению надлежало занять прочное место в повестке дня монарших покоев. Только на первый взгляд кажется, что повелевающей особе изначально свойственно понимание текущих нужд, ведь само становление господина подразумевает уяснение общей картины подвластных отношений. Однако даже стремительное и всеохватывающее вхождение в круг насущных забот никогда не снимало вопрос о степени актуальности усилий, предпринимаемых господином, фиксации его устремлений. Обыденный уровень подсказывает и убеждает, что правильному решению предшествует элементарная механика сверки своего понимания взаимосвязи частей и целого с чужим. Ежедневная повестка занятий господина оформляется на стыке его собственных пожеланий, доставляемой ему информации о ходе дел и рекомендаций ближнего круга. Политическое тело властвующей особы, таким образом, восстает как побужденная к действию воля, мера которой происходит от разницы принятой и делегированной ответственности. Последнее определяет политический баланс в наличной структуре властвования, и, если господин желал принять всю ответственность на себя, он обходится без этого баланса.  Так поступал Петр ІІІ, действовавший вопреки «натуры вещей» и оказавшийся в изоляции от аристократической верхушки¹⁵. Не желая наследовать своему покойному супругу, Екатерина ІІ выбрала более осторожную систему политических рекомендаций. Она, безусловно, уже убедилась, что самодержавная власть русского монарха, испытавшая серию дворцовых переворотов, получила естественные границы в виде корпоративного права придворных партий на персональную комплектацию механизмов отправления этой власти. Какие бы учреждения не пыталась завести императрица, какую бы политическую тематику не предлагала, всюду ей надлежало полагаться на людей рекомендованных, апробированных двором. Титулованные родовые кланы исправно поставляли «рекрутов» для проведения государственной политики. Британский славист Исабель Мадариага, отслеживая частую сменяемость фаворитов, не без удивления отмечала общую стабильность на высших этажах власти, где «постоянно встречаются имена старых признанных родов, нередко помногу лет подряд»¹⁶. Власть двора и титулованной аристократии была общим местом для всех крупных европейских монархий¹⁷. И здесь характерно выражение Ришелье: «когда волнуется двор, это отражается на всем государстве». Впрочем, французский абсолютизм лишил придворных большей части политико-государственных прерогатив более чем за столетие до воцарения Северной Минервы. Навязанное русскому монарху немое право двора на заполнение механизмов властвования и коммуникации было вызовом самодержавию, который сглаживала система административных дистанций, установленная Екатериной: «этикет так строго соблюдается, что изо всех лиц, имеющих к ней доступ, никто не смеет говорить ей о каком-либо деле, и все, от первого до последнего в империи, должны ограничиваться ходатайством о своих интересах у начальников разных ведомств, или письменно обращаться непосредственно к самой государыне»¹⁸. Неверно понимая суть указанных ограничений как отчуждение престола от подданных, сардинский посланник, естественно, ошибался и в их главном предназначении: строгий этикет направлялся, прежде всего, на купирование настойчивости придворных и, в последнюю очередь, на сдерживание потока жалоб. Исключительному праву двора на систему отправление власти царица пыталась противопоставить процедуры власти. Для данного случая уместно вспомнить определение Норберта Элиаса: «Этикет для короля – инструмент не только дистанцирования, но и господства»¹⁹. Тем не менее, в России  начала екатерининской эпохи система власти больше походила на очередное издание формулы «Государь указал, и бояре приговорили» с явным ударением на ее вторую часть. Самодержавие единственно определялось правом монарха на разумный выбор конфигурации властных отношений – общий стиль тех, – но заполнение важнейших позиций здесь происходило при решительном участии двора. Разумная конфигурация не всегда означала желаемую степень лояльности окружения, так что в погоне за политическим комфортом Екатерине предстояло раз за разом по-новому тематизировать систему политических отношений. Отсюда ее кипучая деятельность на государственном поприще²⁰.

Зафиксированный в ходе русско-турецкой войны 1768 – 74 гг. вопрос о южном направлении стал для императрицы одной из таких возможностей в изменении стиля властных отношений и формировании более комфортного, а где-то и безопасного, окружения. В силу уязвимости своего права на престол, царица оставалась верной наличному кланово-патримониальному устройству властвования²¹, но, используя малейшие поводы военно-дипломатических баталий, она намеревалась кардинально увеличить политический вес лояльных к ней придворных группировок-клиентел и взять под личный контроль формирование придворного круга. Простая ротация лиц служила бы дурным поводом к поветрию о несносных обидах. Новый политический антураж позволял избежать этого, направляя энергию дипломатических и семейно-династических разногласий в заранее заготовленное русло. Используя, по определению самой Екатерины, тактику политического курцгалопа, из императорских покоев выводились одни лица и заводились другие, более удобные царице. Данная линия проводилась с наименьшим ущербом для отношений с придворной «публикой». Формирование приемлемой конфигурации двора, не отвлекающей на вопросы личной безопасности, естественным образом развивало вкус к власти с ожидаемым смещением баланса ответственности. Удержание отвоеванной у двора самостоятельности и возникающие в связи с этим угрозы персональной ответственности мотивировали к поиску придворных сателлитов, активных в упорном и длительном полагании, подтверждающем правоту раскрепощенного в екатерининском самовластии самодержавия. Институт фаворитизма, оставаясь гарантией баланса сил при дворе, не в полной мере соответствовал новым обстоятельствам, но открывал возможность для поиска и утверждения необходимой креатуры. Появление в дворцовых покоях Григория Потемкина хорошо отвечало намерениям императрицы. Знающий государственную администрацию, ангажированный одной из придворных партий и владевший не с чужих слов проблематикой южного направления, Потемкин объективно мог сформировать мощную альтернативу группировкам, распределявшим свой политический вес при дворе, в том числе, через внешнеполитические пристрастия.

К началу царствования Екатерины государственные интересы еще были близки к персональным предубеждениям и вполне могли мыслиться в категориях зависти, склонности и отвращения, т. е. не произрастать из неких всеобщих принципов, а, скорее, содержаться на правах гомункула в оболочке конкретной политической персоны. Это единство государственного интереса и персональных пристрастий недвусмысленно подчеркивал наиболее резкий возражатель императрицы в делах государственного управления Никита Панин. Обращаясь к прусскому посланнику, ментор молодого двора заявлял: «не бойтесь ничего, пока кровать моя стоит во дворце, но когда вы услышите, что она вынесена оттуда, то точно также не сомневайтесь, что вскоре за этим последует разрыв между обоими дворами»²². Здесь содержалась и емкая характеристика устройства российской власти в целом. – Движение государственной механики подчинялось напряжению персональных связей лиц, определенных в управление. Государственный интерес в России, очевидно, стремился к своему выражению в конкретных биографиях. Екатерина, разумно устраняясь от личных выпадов, разрушала неприемлемые для себя системы персональных связей, ударяя в их политическое подножие. И это была не простая смена текущей повестки дня. Пересмотру подвергались приоритеты государственной политики. Панин выживался из дворца вместе со своей Северной системой²³. Обрушение на тонкие структуры политических противников вырабатывало сноровку в обращении с универсалиями государственных интересов, которые, собственно, и приживались на российской почве, равно как и любой другой, далеко не позову просвещенного разума и государственнических прозрений, а будучи действенным инструментом политического урегулирования.

Раскрытое с помощью Потемкина южное направление государственной политики, с рядом других инициатив, способствовало установлению контроля над общим состоянием двора – фигурацией власти, если следовать терминологии Элиаса. Решительный князь сумел организовать то, с чем не смогла справиться партия Орловых, – потеснить старых вельмож на авансцене театра власти (отняв власть, но оставив при деле) и обнять своим вождеством поприще доблести и чести, где лучшим из дворян надлежало делать себе имя. В последнем случае речь идет о политической евхаристии, которой удостаивались лишь те лица, кто последовательно поддерживал императрицу и ее «вице-короля» на Юге империи. Достаточно скоро оправдалось замечание британского посланника Гуннинга: «принимая в соображение характер человека, которого императрица так возвышает и в чьи руки она, как кажется, намеревается передать бразды правления, можно опасаться, что она сама для себя изготовит цепи, от которых ей впоследствии нелегко будет освободиться»²⁴.

Запустив в клановую организацию двора клиентелу Потемкина и устанавливая личный контроль над порядком доступа к механизму отправления власти, Екатерина окончательно принимала персональную ответственность за новую политику. Теперь она нуждалась в наглядном доказательстве своей правоты, практическом обосновании смены политического баланса. И здесь неудача Потемкина в новороссийских делах могла скоро стать поводом и обратиться в потерю контроля над дворцовыми покоями и, более того, в целом над наличной структурой властвования. Господство изначально подразумевает успех.

Все увещевания к Потемкину и приданные ему полномочия объяснялись не одной морганатической близостью с императрицей. Речь шла о праве Екатерины на самовластие. В ее личном признании князю это звучало как обретение «способов царствовать»²⁵. Внешним условием самовластия выступала возможность предъявления двору и Сенату внятной созидательной программы и непременная реализация той. Фактически речь зашла о единоличном написании сценариев имперской власти. На алтарь желанной победы надлежало употребить все возможные силы и средства. Южный край стал необходимым поприщем для созидательных усилий императрицы и ее главного придворного сателлита. Преодолевая подобным образом внутреннее сопротивление двора Екатерина впоследствии заслужила яркую характеристику «более созидательницы, чем самодержицы своей Империи»²⁶.

В руках шествующего в южном направлении Потемкина оказалась империя как она есть, с ее достаточно узким употреблением всех возможных практик мобилизации. Не усердствуя в развитии бюрократической организации, все русские правительства опиралась на широкое привлечение армейских подразделений для выполнения, в том числе, специально административных функций: участие в переписи населения, ловля беглых, взыскание недоимок, сбор подушной подати, истребование отчетности и пр.²⁷. Центральное управление в меньшей мере зависело от правового регламента и в значительно большей – от проворности воинских рассыльных команд, приданных канцеляриям разного уровня²⁸. Снисхождение государственной власти на места походило на завоевательские кампании, лишенные всяких процедурных тонкостей. Реформа губернских учреждений 1775 г, по замыслу Екатерины, должна была представить обывателю новое просвещенное лицо державы. Ретивости воинских команд противопоставлялся слаженный административный аппарат с его идеей мягкого полицейского понуждения к порядку через авторитет правовых установлений. Ожидания царицы были явно завышены. Россия еще долго оставалась великой Рассыльной империей. В 1793 г. Екатерине пришлось собственным именным указом распускать воинскую команду, направленную уфимским губернатором Пеутлингом на поимку разбойников²⁹. Идеи новых полицейских учреждений на местах приживались слабо. Значительно проще и привычней было обращаться к прямому военному насилию. Эта традиция объяснялась откровенно малым опытом устроения судебно-административной вертикали. Для простейшего сравнения: во Франции общая численность служащих короны уже в XIV веке достигала 24 тыс.³⁰, тогда как в обширной России этот показатель до реформы 1775 г. не доходил и 17 тыс.³¹. Однако даже после издания Учреждений для управления губерний и значительного роста численности гражданских служащих (до 50 тыс.)³² российский государственный аппарат все также подпирали различные воинские команды – «для предохранения общего блага от опасности». Экстраординарное для классического абсолютизма условие (в виде военного вмешательства в гражданские дела) в России стало традиционным средством государственного управления. У Потемкина был небольшой выбор инструментов для осуществления преобразований на вновь приобретенных территориях.  

В конкретно-исторических условиях России утверждение благонравного порядка с помощью штыков не имело сколько-нибудь пикантного характера. Армия здесь давно вышла за рамки общепризнанного условия имперского величия и все более употреблялась как средство рачительного насаждения мирной жизни. Очень скоро это прочувствовали коренные обитатели Южного края – запорожцы и татары, – чьи традиционные институты бесталанно рухнули перед регулярной мощью российской военной машины.

Со времен Петра армия была средоточием подлинной жизни идеи имперских преобразований. Ни местные земские, ни общегосударственные статские учреждения не обладали той силой образцового воспроизводства повседневных практик в целепологании, как это делала возможным реформированная на регулярной основе армия. Проникнутые местничеством и традициями кормления статские структуры грозили, в случае их слепого насаждения в Новороссии, погубить и себя и свое новое поприще. Гражданские учреждения, неповоротливые и прочно ориентированные на соблюдение баланса местных и государственных интересов, заметно уступали в своих управленческих достоинствах мобильной и вертикально дисциплинированной военной организации. В определенном смысле преобразования Потемкина на южных землях стали историей капитуляции представительства внутренней глубинной России перед вызовами имперской политики, опирающейся на чарующую армейскую стабильность в воспроизводстве заданных ей образов. В дальнейшем успех новороссийского проекта подкрепил ставку на «технологичность» империи, ограниченную военной организацией. И ключевой проблемой здесь оставался вопрос о возможности трансформации милитарных практик в устойчивые очаги гражданской жизни, речь шла о многоплановости государственной политики как таковой.

Эта тема не в меньшей мере была завязана на обстоятельствах отправления имперской власти, чем само становление сути политики южного направления. Екатерина умышленно отказывалась от идеи сильных центральных учреждений, способных к проведению многоплановой самостоятельной деятельности. Вырвав из ловких рук двора самодержавные политико-государственные прерогативы, императрица не посчитала возможным передать их публично-правовым институтам, опасаясь излишнего влияния в их структуре придворных партий³³. Власть передавалась на места – в губернские учреждения, основанные на положениях 1775 г. Здесь в провинции сила государственной власти в своем исполнении могла превзойти любые степени самодурства, но, ограниченная пространством хождения рассыльных команд, она никогда не могла стать альтернативой столичному самовластью. Иное дело центральные ведомства, сосредоточенные в обеих столицах и самим своим существованием обязанные предлагать российскому самодержавию альтернативные сценарии властвования. Екатерина знала, что эти альтернативы, во-первых, не всегда предполагали самовластье и, во-вторых, были чрезвычайно навязчивы в силу физической близости (пространственной уязвимости) государя. Неприятие идеи «правительственности» и рассредоточение властных прерогатив на места соответствовали общему желанию императрицы осуществлять реальную власть через систему доверительных персональных связей. В центре этой системы пребывал мыслимый единолично порядок государственного управления. Британский историк Хэмиш Скотт определил такое устройство как personal style of monarchy, отнеся сюда также Пруссию времен Фридриха Великого и Османскую империю³⁴.        

Нежелание царицы поступиться правом иерархической тематизации всего объема насущных для страны интересов сузили горизонт государственного управления до персонально обозримого приказного характера. Отсюда вся уместность армейской прямолинейности в созидании имперских порядков, отстоящих от Учреждений 1775 г. также далеко, как и весь объем государственных интересов от повседневных забот императрицы. В этой погоне за полным контролем над механизмом властвования многообразие народной жизни вынужденно подчинялось спрямленному пониманию благочиния, исходящему из практик армейского дисциплинирования. Достаточно ясно это отразилось на новороссийском проекте. Склонная к излишней генерализации военная машина до невозможности проблематизировала любое частное предприятие. В конечном итоге общегражданская жизнь Южного края вынужденно сочленялась с крупными унифицированными чертами его милитарной организации. В исторической памяти так и отложилось: Новороссия стала образчиком большого стиля «городов-крепостей», «морских портов», «воинских свершений» и нисколько не отметилась появлением крупных агентов государственно-частной коммерции по типу существовавших в то время Ост-Индских Компаний. Количество проектов по улучшению черноморской торговли было настолько же велико, как и недосуг имперской власти в их осуществлении³⁵. Вместо развития отечественной коммерции государство полагалось на привлечение иностранного купечества³⁶.

Екатерина видела свою империю спрямлено-контролируемой, противопоставляя ей непредсказуемые порядки представительских способов правления. Обращаясь в этом духе к британскому посланнику, она деликатно подчеркивала существо различий двух держав, не позволяющее заключить им равноправный союз: «вследствие сложности ваших интересов, торговли и политики, имеете гораздо более поводов к несогласиям и разрывам, чем я, которая имею дело лишь с одними врагами турками»³⁷. Очевидно, что императрица ставила во главу угла возможность персональной тематизации – предсказуемость, если угодно – государственных интересов, тогда как значительно расширенное в парламентской монархии понимание национального интереса грозило, по мнению Екатерины, частыми форс-мажорами. Императрица не принимала действовавшую в Британии систему обеспечения широкого круга национальных интересов посредством сильных центральных учреждений, способных контролировать ход самых запутанных дел. И, вправду, не могла же она, «помазанник Божий», признавать за бюрократическими институтами страны-союзника равное право на тематизацию государственных интересов. В отстаивании своих самовластных прерогатив Екатерина не была оригинальна и являлась твердой продолжательницей московского самодержавия, не исключая и наиболее одиозных его представителей. Иван Грозный недвусмысленно поучал английскую королеву Елизавету I о правилах самовластия: «Мы надеялись, что ты в своем государстве государыня и сама владеешь и заботишься о своей государской чести и выгодах для государства… Но, видно, у тебя, помимо тебя, другие люди владеют, и не только люди, а мужики торговые, и не заботятся о наших государских головах и о чести и о выгодах для страны, а ищут своей торговой прибыли. Ты же пребываешь в своем девическом звании, как всякая простая девица»³⁸. Екатерина явно не хотела прибывать просто в «девическом звании». Самостоятельная тематизация, возможность сокрушать и воссоздавать в контексте своего императорского мифа систему государственных интересов (определять их в иерархическом подчинении), составляла основу российского самодержавия, опираясь на которую монархи проводили политику как внутреннюю, так и внешнюю.     

Взятое и мыслимое в крупном масштабе пространство Российской империи стало заложником персонального понимания государственных интересов и соразмерных ему средств возможной трансформации. Земли Южного края не были здесь исключением и настойчиво подвергались воздействию главной силы утверждения имперских порядков – милитарной организации, сковавшей негосударственную инициативу и предопределившей на долгие годы развитие края как военной периферии с вкраплениями отдельных торгово-административных центров. К исходу XVIII ст. на 14 штатных городов в Новороссийской губернии приходилось 24 крепости³⁹. Обороноспособность настойчиво поглощала иные смыслы государственной колонизации.

В 1774 г. Потемкин назначается вице-президентом Военной коллегии, а также генерал-губернатором и главным командиром Новороссии⁴⁰. С этого момента военная организация и Южный край сходятся в общем фокусе практик имперского управления. Вовлеченность Потемкина в екатерининский сценарий власти в скором времени придаст Новороссии характер имперских предпокоев, со своим особым влиянием на жизнь двора. О прочности связи политики южного направления и придворной проблематики прямо свидетельствует карьера Василия Попова, который с 1786 г. являлся одновременно и официальным правителем канцелярии князя, и сотрудником канцелярии статс-секретарей императрицы⁴¹.

Сочетавший главные десницы государственного управления на юге империи князь опускал всякие сомнения в общности принципов продвижения политической воли в делах военных и в делах гражданских. Этому способствовала и изначальная природа Новороссии, которая с момента основания в 1764 г. строилась по принципу военно-территориальной организации⁴². Однако Потемкин превознес военную администрацию края на высоту единственно возможного порядка отправления власти⁴³, превратив Новороссию в эвтопию решительного наступающего воинственного цивилизаторства. Для современников светлейшего данная ситуация была естественным продолжением роли Потемкина в новом императорском мифе «Минервы на престоле» и самого характера русско-турецких баталий – «праведной войны против вероломного неприятеля и врага имени Християнского»⁴⁴. За сенью же внешней политико-пропагандистской логики нарастали внутренние противоречия принятого способа управления и насущных потребностей в хозяйственном освоении края.

Заселение Новороссии и присоединенного в 1783 г. Крыма отличала свойственная всякому волюнтаризму поверхностность. Для притока крестьянских рук создавалось исключительное правовое пространство, ограждающее вновь прибывших от социально-экономических обязательств в местах выхода и наделяющее их особым фискальным статусом (податные льготы и поземельное обложение). Положительная, с точки зрения механического прироста населения, динамика не была напрямую связана с экономической успешностью переселенцев, скорее даже наоборот, – здесь в большом количестве оседал и беглый элемент, выпадавший в силу различных причин из традиционных систем общежития⁴⁵. Внятного ответа на вопрос, почему этот элемент, отвлеченный в силу социально-правовых причин из одной системы, обязательно должен был лучше прижиться в другой, не существовало. Опираясь в миграционной политике на спорные с экономической точки зрения меры, Потемкин закладывал предпосылки стагнации хозяйственной жизни края. Социальные причины не в меньшей степени, чем природно-климатические условия, способствовали превращению Новороссии в последней четверти XVIII ст. в хлебного импортера⁴⁶.

Вместе с тем, неразвитость земледелия иногда настойчиво объясняется живучестью в Степной Украине традиций товарного животноводства⁴⁷. Если это и правда, то только для тех случаев, когда уже сказалась негативная роль двух других факторов: аморфности производственно-поселенческой организации новых обитателей⁴⁸ и неразрешенности вопросов землепользования. Данная завязь проблем разматывалась непоследовательно и часто с помощью канцелярско-командных методов. Именно размытость правовой регламентации хозяйственного быта Южного края заставляла помещиков и прибывающих, главным образом, из хлебных районов крестьян проявлять предельную осторожность в занятиях хлебопашеством. В отличие от экстенсивного животноводства оно требовало большей стабильности в землепользовании.

Желание Потемкина заселить южные земли было неуемным. Противники князя часто вспоминали поддержанную им, но ветированную Екатериной идею о водворении в Крыму британских каторжников⁴⁹. И хотя в целом деятельность князя по заселению Новороссии оценивается в историографии как успешная, не следует упускать из виду ее негативные последствия для становления развитых форм экономической деятельности. В специальной литературе данная оценка иногда смягчается: «край еще был не в состоянии обеспечивать себя продуктами питания»⁵⁰.

Приказные методы обустройства оставили известный отпечаток и на городах Южного края. Для понимания противоречий, заложенных в городские дела «вождизмом» Потемкина и его последователей, не следует злоупотреблять известной ролью военного элемента, прочно осевшего в Новороссии. Безусловно, для наглядности можно и следует приводить типичные образчики столкновений служителей местных магистратов с военными чинами. Последние навязчиво и брутально напоминали о пребывании местной городской жизни «на воинской ноге»⁵¹. Но даже бурные эксцессы с многочисленными зуботычинами, не смотря на свойственную им эмоциональную правдивость, ни в коей мере не приближают нас к различению проблем протекания жизни именно городского общества, которое и формально юридически, и в социально-культурном плане не совпадало с населением города. Военный элемент, наравне с водворенными в городской черте запорожцами и прочими сельскими обывателями, составлял лишь статистический фон, дающий местной администрации возможность говорить о поселении как городе⁵². Средоточие, собственно, городской жизни проистекало не из самой только «заселенности», а благодаря специфической деятельности торгово-промышленного капитала, пребывавшего в руках купцов и отчасти мещанского сословия. Плотное окружение владельцев городского капитала представителями других сословий не является уникальным для Южного края и соответствует множественным примерам из жизни в условиях фронтира или квартирования армейских гарнизонов. Однако, без самого купеческого и мещанского ядра большинство штатных городов следовало бы относить к местечкам или слободам. Русское правительство не только понимало данную ситуацию, но и активно стремилось содействовать пополнению новоустроенных центров обывателями⁵³. Различными посулами и при помощи военных команд в городские пределы сгонялись запорожцы⁵⁴, по устоявшейся традиции в мещанское звание записывались сидящие на земле крестьяне⁵⁵, возможность влиться в городские сословия получали беглые и бродяги⁵⁶, преследуемые в уголовном порядке купцы оседали там, где «достаточного купечества совсем по малосостоянию оного нет»⁵⁷. Общая неразборчивость в предоставлении прав городских сословий приводит, по выражению украинского историка Анатолия Бойко, к «бумажной» урбанизации края⁵⁸, где на конец XVIII столетия насчитывается 31 заштатный город – практически в два раза больше, чем в густонаселенной Малороссийской губернии (16), и более чем в четыре – в Московской (7)⁵⁹. По количеству заштатных городов Новороссия стала первой в империи, и все благодаря деланию горожан из осевших в крае местечковых пассионариев и голытьбы.

Широко распространенная практика принятия несостоятельного элемента под магистратское (ратушное) управление изначально поставила под сомнение возможность действенной солидарности городских обывателей. Уже после смерти Потемкина встречаем показательные примеры острого раскола в херсонском городском обществе, когда магистрат, получив поддержку полицейских властей в лице городничего, отбирает у мещан урожай зерна и усердствует поборами⁶⁰. Не связанная с торгово-промышленной верхушкой основная часть городского населения редко чувствовала положительную причастность к структурам самоуправления. В свою очередь, и городская верхушка постепенно утрачивала интерес к магистратским делам. Начиная с самого светлейшего князя⁶¹, все коронные наместники принимали на себя в делах, подсудных городским магистратам, функции апелляционной или кассационной инстанции. Данное обстоятельство в условиях и без того сверх централизованной полицейской власти окончательно подрывало престиж городского самоуправления. Отвращенные таким инструментальным слабосилием от магистратских дел знатные горожане сосредотачивались на коммерческом интересе, предпочитая быстро и эффективно решать текущие дела в сговоре с губернскими канцеляриями и полицейской властью. Лишаясь должного лидерства, городские сообщества теряли в темпах развития и впадали в длительную аграрную летаргию. В этом смысле часто используемый концепт о перерастании бывших запорожских центров в аграрные городские поселения Новороссии опирается, по сути, на незавершенность имперской политики в насаждении городов, обусловленную самодостаточностью «отчетного благоденствия» во внутреннем управлении.

Принятая приказная форма управления различала успехи лишь в той мере, которую позволяла обозреть форма отчета. Внедрение альтернативных способов обратной связи допускало расхождение с общей системой военно-гражданской администрации края, а поэтому не устраивало сколько-нибудь влиятельных лиц, заинтересованных именно в такой системе.

Добиваясь военных викторий, Россия оставалась пленником военизированного аппарата управления, создающего своей секретностью и единообразием неконкурентную связь одержанных побед с общим ходом государственной жизни. Порядок здесь требовал стерильной циркулярной ясности: в расположении сил и средств, функционале приданных соединений, поддержании связи. Выход за предел этих обязательных условий рассредоточивал внимание повелевающей особы, увеличивал зазор в принятии решений, и уже поэтому являлся административным злом, подлежащим устранению. Регламентация и выстроенная в связи с ней иерархическая вертикаль управления хорошо сочетались с ситуациями скорой, по сути, военной мобилизации, но не способствовали высвобождению инициативы, достаточной для быстрого хозяйственного освоения края. Скорость принятия и реализации решений в такой системе вовсе не означала эффективность. Сомнения на сей счет не преминул высказать в своем письме от 1778 г. Суворов: «Дорога ордеров не близка, успех зависит от поспешности; но всегда ли сия тот [успех] венчает?»⁶². В данном случае будущий генералиссимус занимался самой что ни на есть хозяйственной проблематикой – выводом христиан из Крыма и дальнейшим их расселением.

Крайняя зависимость развития Новороссии от командно-канцелярских методов управления происходила из необходимости поддержания единоличного контроля над процессами расширения империи. В данном случае ревнивая опека над ресурсами, с одной стороны, направленными на это расширение, с другой, – ставшими его следствием, позволяла влиять на саму конфигурацию власти. Символический капитал – основание Херсона, покорение Крыма, взятие Очакова и Измаила – умело обращался Екатериной и ее сателлитом на утверждение нового императорского мифа и освященного им самовластья. Капитал финансовый, частью которого были пресловутая экстраординарная сумма, подряды и откупа, отменно стимулировал единомыслие партии Потемкина и обеспечивал устойчивость механизмов политической власти, не допуская их фатальное расхождения на формальные и неформальные, гражданские и военные⁶³. Средства административного единоначалия служили верным инструментом сборки политического самовластья. Фактически Южный край превращается в новую «точку сборки» Российской империи со своими сетями и акторами. Находившийся в центре этого процесса тандем царицы и Потемкина порождал причудливые политико-административные констелляции, неподконтрольные центральным правительственным учреждениям.

Главной формой распорядительного участия здесь был приказ.

Вытеснивший напрочь инициативу приказ имел свою особую природу опрощения. Протянутая сквозь его иголье ушко действительность отличалась той степенью истонченности и эластичности, которая позволяла соединять фацетное множество повседневных практик в парадный мундир повелевающей особы. Приказ был равен жизнеположению господина. Находящийся в центре имперских предпокоев Потемкин сформировал стремительно-динамичную систему отправления безоглядной приказной власти. Его личность желала успеть везде и ничего не упустить: «Я желаю знать обо всем аккуратно и для того рекомендую доносить мене подробно и ясно»⁶⁴. Была организована не медлительная ремесленная работа белошвеек-администраторов, а промышленная одновременная завязка сотен нитей обустройства Южного края. Каждая экспедиция княжеской канцелярии – армейская, морская, поселенческая, домовая контора, счетная, наместническая, секретная, иностранная⁶⁵ – направляла эти нити исключительно с оглядкой на волю царственного сателлита, воспроизводя в конечном итоге его политический силуэт. – Куда не кинься, везде был Потемкин. Опрощение в данном случае было залогом правильной подачи, прохождения и наложения той или иной нити.

Движение одной нити задавало пространство приказа. Исходная точка покоилась в побудительном суждении-сообщении об условной ситуации, ассоциированной с конкретным местом и временем. Схваченное средствами канцелярской логики суждение-сообщение направлялось или было вытребовано, собственно, в канцелярию. Откалиброванное должным образом и встроенное в общий порядок доклада суждение-сообщение получало отношение с целым. В ходе доклада повелевающей особе оно снималось пониманием целого, теряя локальную ассоциацию с местом и временем. Получая оценку повелевающей особы, суждение утрачивало свойство сообщения, восставало как побужденная к действию воля и оборачивалось в приказ, являющийся суждением явно или скрытно, но, главное, вменяющий свое место и время. Канцелярия придавала приказу уместную форму – чаще всего ордера – и реквизиты, задавала допустимые интервалы прохождения и формы отчетности. Пространство приказа замыкалось по достижению вмененных обстоятельств места и времени, обращенных в форму отчета.

Предполагающее обязательное отношение с целым это пространство демонстрировало контуры воли, сочленяющей единообразно множество обстоятельств. Лишь косвенно из одного приказа можно было понять общий замысел укрытой в канцелярии воли, с нарастающей силой изымавшей из оборота и те обстоятельства, что могли послужить развитию партикулярной инициативы. Вменение бесчисленного множества обстоятельств места и времени в одном центре принятия решений способствовало мобилизации ресурсов края для разворачивания общей картины  благоденствия, однако, в ней было предельно мало места для частных случаев процветания. Это ощущение предельной ничтожности отдельных судеб отомстило светлейшему князю стойкой легендой о потемкинских деревнях.

Так или иначе, все успешные люди Южного края были встроены в единую вертикаль прохождения и апробации суждений в канцелярии Потемкина. Близость к повелевающей особе, имеющей наибольший доступ к представлению о целом, позволяла узреть общий замысел преобразований, угадать пожелания, стать полезным и выработать свою стратегию поведения. Если же та оказывалась неверной, то, очевидно, полагалось свериться с укрытой в канцелярии волей, добиться ее арбитража, или, в крайнем случае, пасть к стопам светлейшего.

Заданное канцелярским опрощением и сомкнутое решением повелевающей особы пространство приказа постепенно исключало возможность уклонения от вмененного действия. Наглядной силой безусловного принуждения обладали раскиданные повсюду карантины, заставы, отрезанные в силу уголовных узаконений носы и уши. Некогда свободные для укрывательства от общей воли земли степного края превратились в минотавров лабиринт, где стремительное уклонение означало еще более стремительную погибель. Без такого калькирования в пространстве физическом сомкнуть пространство приказа было невозможно. Преобразования, основанные на штабном ордере-приказе, получали естественные границы  своего протекания, а творимая эти преобразования воля еще большую концентрацию – твердость и решительность. Такая демаркация настолько имела императивный характер, насколько из плоти и крови состояли подчиненные пространству  приказа люди: колодники, рекруты, переселенцы, колонисты, запорожцы, канцелярские служители, купцы, гражданские и военные чины, землевладельцы, губернаторы. Но кроме условной положительной ограниченности имелась ограниченность негативная протяженная, исходящая из природных обстоятельств покоренного края и допускавшая нежелательное отложение целей побужденной воли: пространство приказа испытывало очевидную утомляемость от физических свойств подчиненных земель. Ближайший сотрудник князя Василий Каховский сетовал: «Ибо не в силах я переменить ни обширности уездов, из коих наряжаются фуры, ни прибавить волам скорейшего хода»⁶⁶. Преодоление этой негативной ограниченности, все еще привлекавшей бродяг всякого звания, составляло внутреннюю рутинную работу администрации края: развитие инфраструктуры, паспортной, фискальной системы, новых форм военно-территориальной организации⁶⁷.

Проблема движения в пространстве приказа не ограничивалась оборотом суждений. Потемкин равным образом мог отнести свои оценочные действия как к исходной точке раскрытия  пространства приказа, так и к итоговому отчету. В обоих случаях это означало активное перемещение князя и установление новых отношений частей к целому, с последующим снятием разницы посредством акта воление. В привычном смысле данная форма движения называется радением или контролем.

Непроницаемая для центральных учреждений приказная система обращает контроль в своеволие, нередко подчиняя государственные узаконения административному акту. Прибыв в 1783 г. с продолжительным визитом на Юг князь аннулирует ордером все неутвержденные им земельные раздачи, чем вызывает не только ропот землевладельцев, но и растерянность губернских властей, вынужденных виртуозно проводить в жизнь решение князя, производя «генеральный разбор» земельных раздач с помощью зацепок в общегосударственных узаконениях⁶⁸.

Но было бы преждевременно полагать, что повелевающая особа пытается предстать как главная ось движения в пространстве приказа. Скорее, она вверяется вмененному ей политической практикой представлению о целом. Именно это мы наблюдаем с 1786 г., когда постоянное пребывание Потемкина в подчиненном крае⁶⁹ все отчетливее раскрывает  новое измерение пространства приказа – измерение контроля, – вбитое в землю верстовыми столбами царственного путешествия Екатерины на Юг. Сотканный вдоль и поперек волением самого князя Новороссийский край, произведенный в 1783 г. в звание Екатеринославского наместничества, предстает суду императрицы.

Появление монарха в своих предпокоях разворачивало сведущей публике реальный сценарий власти. Внешний нехитрый сюжет заключался в том, что Екатерина хотела проверить, убедиться, вынести суждение о состоянии вновь приобретенных земель. За этим побуждением императрицы стояло не больше правды, чем за ее автобиографическими Записками – мотивы намертво утоплены в канве быта. Екатерина была вполне благоразумна, чтобы не предпринимать инспекцию огромного края имея под рукой лишь двух и притом не самых взыскательных сенаторов – Андрея Шувалова и Степана Стрекалова⁷⁰. Остальной состав попутчиков также не указывал на желании проводить ревизию. Страстью, красной нитью задуманного путешествия было торжество, собственно, ее, Екатерины, южной политики⁷¹, которая предопределяла и действующую конфигурацию двора со стабильно ведущим положением потемкинской клиентуры. Не единожды лично режиссируя пьесы, на этот раз царственная особа сама решилась стать примой. Новороссия преобразилась в подмостки, где в научение обывателей и всемирной истории надлежало раскрыться лучшим добродетелям Северной Минервы: щедрости, великодушию и веротерпимости. Сопутствующая демонстрация благоволения к ближнему кругу утверждала тот в еще большей силе, снимая всякие сомнения в долговечности государевой милости. Чинимые властным ансамблем путешественников игры, будь то приемы местного общества, военные смотры или сплав к порожистой части Днепра, наполняли разумение царственного «пути на пользу» действительным смыслом: «Цель путешествия, южные области, были представлены как эффектное подтверждение мотивов завоевания и перестройки»⁷². С эмоциональным накалом и привлечением внешних наблюдателей в лице дипломатического корпуса Екатерина доказывала, и прежде всего своему двору, выгодность южных приобретений. В этом и заключалась первейшая цель предпринятого императрицей похода. Придворным был дан выбор или пристать к «всеобщему» и высочайше апробированному мнению об имперском Юге, или стать в оппозицию к ее величеству. Рассылаемые в обе столицы сигналы-сообщения Екатерины о «славных приобретениях» как бы сами собой заводили новое правило хорошего тона: восхищаться новороссийским чудом до изнеможения. Двум получателям этих обязывающих известий, петербургскому генерал-губернатору Якову Брюсу и московскому главнокомандующему Петру Еропкину, безусловно, следовало проследить, чтобы радость за край, «где все части устроены, как возможно лучше» настигла каждого члена общества. В безнадежных случаях императрица предлагала ссылаться на ее письмо, «дабы перестали говорить неправду»⁷³.      

В своей режиссуре торжества имперской политики Потемкин позаботился о том, чтобы разыгранное произведение больше походило на театрализованную хвалебную оду (по меткому выражению Р. Уортмана, «спектакль счастья и преображения»⁷⁴). Критически настроенные наблюдатели смотрелись в общей сцене изумления крайне неорганично и представали желчными завистниками, соответствуя образу вольтеровского Аримаза, не переносившего гул похвал, возносимых соседу. Проницательный князь умело достиг должного психологического эффекта. Монарх хотел торжества, его сподвижник начертал сценарий того. Все, кому не по духу были отдельные мизансцены, просто имели скверный характер и ничего не смыслили в искусстве, жизни и политике. Заключительное положение и сегодня самым нелепым образом влияет на историографию. Новороссия остается символом необузданного восторга и державного велеречия. Художественное по духу произведение верным способом отвлекало и отвлекает внимание от действующих пружин потемкинской сценографии. Иногда некритичное принятие торжественной риторики Полуденного путешествия доходит до комизма. Так авторитетный исследователь екатерининской эпохи Вячеслав Лопатин, воодушевленный борьбой с «антироссийскими мифами, созданными врагами нашей родины», вступает в решительную схватку с фразеологизмом «потемкинские деревни»⁷⁵.

Повторимся, общая увязка проблемы репрезентации образа торжествующей империи с реальным положением дел имела сугубо риторический характер. Путешествие 1787 г. завершает сложение мифа о Северной Минерве, где ключевое место отводится деяниям Великолепного князя Тавриды. Устойчивость данной политической мифологемы прекрасно иллюстрирует открытый в ноябре 1873 г. памятник Екатерине II в Санкт-Петербурге. У подножия бронзовой скульптуры императрицы расположилось девять фигур видных деятелей екатерининской эпохи. С главной же лицевой стороны, обращенной в сторону Невского проспекта, восседает торжествующий Григорий Потемкин, правая нога которого подминает турецкий тюрбан. Князь выступает здесь, прежде всего, в роли военного вождя, именно поэтому на него обращены взоры известнейших полководцев эпохи Петра Румянцева и Александра Суворова.

Представленные императрице плоды освоения края, как и общие результаты активной деятельности Потемкина, вели свое происхождение из пространства приказа, где существо всех преобразований покоилось в кременчугской канцелярии. В своем ходе большие и малые дела определялись не известной системой государственных приоритетов, а диктатом княжеского внушения, скрытно произведенного из измерения доклада. Политические дивиденды, полученные в ходе освоения Причерноморья, Потемкин целенаправленно превращал в ресурс изъятий своей администрации из под контроля общегосударственных учреждений. Не противясь прохождению в Сенат рутинных статистических отчетов, князь в тоже время не допускал направления в столицу полного объема информации о расходовании средств и заключении подрядов. Его краевая политика в целом строилась на необходимости исключения институционного контроля над финансово-хозяйственной деятельностью. Из реестра отчетов, отправляемых в центральные учреждения, наместник сознательно изъял для Азовской губернии такие ведомости: о решенных и нерешенных делах, о винокурении, о продаже соли, о проданных и заложенных имениях, о потраченных средствах на приобретение провианта и фуража, о заграничной торговле⁷⁶. Административное зазнайство князя разлагало общегосударственную вертикаль, грубым образом подчиняя местные коронные канцелярии партикулярному произволу вождя. И если Потемкину в заслугу ставится оформление института военной ставки с ее директивными отношениями⁷⁷, то не менее важным следствием деятельности князя стало мимикрическое наращение – в угоду положениям 1775 г. – гражданских административных органов при полном расстройстве их повседневной деятельности.

Но ради справедливости следует указать, что презрение светлейшего к центральным учреждениям простиралось не дальше, чем у его коронованной наперсницы, и только при ее участии он мог устроить политический порядок, в основе которого наряду с приказной формой персонального отправления власти лежало личное доверие к приказному штату.

Значительно позже стало понятно, что поставленные по военному образцу задачи убивали у административного аппарата вкус к рутинной работе и прививали жажду викторий. Эта система управления понуждала действовать по принципу «победителей не судят». Главным образцом для подражания здесь был, естественно, Потемкин, который мог самостоятельно распределять целевые ассигнования, утверждать губернские штаты и принимать другие несвойственные даже его чину решения⁷⁸. Смерть князя лишь замедлила – ввиду «осторожности и осмотрительности»⁷⁹, – но не расстроила течение дел в предприятиях, организованных благодаря непроницаемости пространства приказа. Одна штабная группировка сменяла другую. Пышная генеалогия новороссийских дельцов в своих плодоносных завязях размашисто протянулась от Потемкина до Воронцова. В каждом новороссийском чиновнике, так или иначе, жил нетленных дух узурпаторства. Созданная князем модель прочно и на многие десятилетия вошла в обиход края. О творящихся здесь административных чудесах ходили легенды. Не удивительно, что Чичиков, предпринимая свое путешествие, имел ввиду именно это административное Эльдорадо, где мертвые души вполне могли обернуться в осязаемые блага. И всем уважение и почет: местные чиновники отчитываются о заселении края, сам же держатель душ превращается в уважаемого помещика, покойники равнодушно смиряются с гордым званием новороссийских  поселян. Эта была исключительная цена побед, одержанных неуемным Потемкиным.

Достаточная для отправления власти в измерения самоличного контроля, административная оболочка Южного края была сверх меры испорчена для определения конечной цели проводимых преобразований. Народная жизнь оставалась не более чем иллюстрацией в подвижнических стараниях административного аппарата. Подобно конструктору из ее частностей сооружались пьедесталы для наиболее именитых дельцов и администраторов – Синельников, Каховский, Фалеев, Попов и прочие.

Желание императрицы воздвигнуть остов государства благочиния осталось на бумаге. Забота о народном быте и развитии хозяйства края осуществлялась далеко не посредством универсального полицейского регламента и предписанных им мер. Светлейший князь обращал ход работы чиновников гражданского ведомства по принципу приводных ремней персональной воли господина, неверно подразумевая под ней общую политическую волю империи. Аппарат управления постепенно пропитывался не представлениями и принципами о государственном интересе, а физиологически окрашенными правилами сношения с конкретной повелевающей особой. Пот и кровь отдельных чиновников был данью настойчивости и энергичности их господина. Эта приводная механика определяла всю систему административных дистанций Южного края, которая простиралась в пространстве на расстоянии эффектного доклада. Всякое расширение исходных параметров тут зависело от требовательности к докладу. В конечном итоге концентрация и устойчивость внимания повелевающей особы определяла значимые границы эффективности административного аппарата. Поэтому не стоит испытывать иллюзии  всматриваясь в географические  образы Новороссии. Ее содержательные границы пребывали в судорожной траектории движения ордеров светлейшего князя, которая едва ли могла заменить системную работу построенного на универсальных полицейских началах административного аппарата. Проблема целого в данном случае была проблемой человеческой ограниченности повелевающей особы, отправляющей власть в военно-диктаторский способ. В краткосрочной перспективе такая, по сути, мобилизационная деятельность давала ярчайшие примеры хозяйственного преображения и укрепляла позиции соответствующих политических ансамблей. Но скорое истощение как личного физиологического, так и общего управленческого ресурса приводило к быстрому забвению изначальных грандиозных построений. Потемкин умер в лихорадочных судорогах в октябре 1791 г. «И всё, что близ тебя блистало, Уныло и печально стало», – подводит итог яркой деятельностью Великолепного князя Тавриды поэт Державин.

Зарекомендовавшие себя возможности пространства приказа (пространства чрезвычайных изъятий, ордеров и штабной этики) превращают его в оправданную историческую альтернативу построенному на принципах всеобщей полиции государству. Борьба пространства приказа и идеи хорошо устроенного государства во многом предопределяет политическую судьбу империи. Первое отрицало селекцию порядка принятия эффективных решений, но гарантировало скорый мобилизационный результат. Вторая пресекала быстрый ход преобразовательной деятельности, отдавая предпочтение всеохватывающему контролю и процедурной стабильности с перспективой стабильности политической. Идея Новороссии здесь идея революционных преобразований.

Павел Кравчук, главный специалист по охране культурного наследия (г. Запорожье)

1. Дружинина Е. И. Кючук-Кайнарджийский мир 1774 года (его подготовка и заключение). – М., 1955. – С.12.
2. Уляницкий В. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII веке. - М., 1883. – С.VIII.
3. Чечулин Н.Д. Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II. – СПб., 1896. – С.200 – 201.
4. Дружинина Е. И. Кючук-Кайнарджийский мир 1774 года (его подготовка и заключение). – С.34 – 35.
5. Елисеева О.И. Геополитические проекты Г. А. Потемкина – М., 2000. – С.8.
6. Скальковский А.А. Хронологическое обозрение истории Новороссийского края. 1731-1823. – Одесса, 1836. – Ч. 1 : с 1731 по 1796 год. – С.7.
7. Гриффитс Д. Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет. – М., 2013. – С.349 – 268.
8. Характер пугачевской идеологии, как порождения «примитивного демократизма», если и рассматривался в оппозиции к идеологии государственной, то с точки зрения положения народных масс: «Народ не знал тогда иных форм государственной власти, кроме монархии, не видел иных, идеальных (в его понимании) форм лучшего общественного строя, чем казачество с его традициями» (Овчинников Р.В. Манифесты и указы Е. И. Пугачева. – М., 1980. – С.6, 265).
9. Дружинина Е. И. Кючук-Кайнарджийский мир 1774 года (его подготовка и заключение). – С.36.
10. Проблемы истории Новороссии: сборник статей / отв. ред. В.Н. Захаров. – М., 2015. – 232 с.
11. Турченко Ф., Турченко Г. Проект «Новоросія»: 1764 – 2014. Ювілей на крові. – Запоріжжя, 2015. – 116 с.
12. Шубин А.В. История Новороссии. – М., 2014. – 480 с.
13. ПСЗРИ. Собрание первое. – СПб., 1830. – Т. XVI (c 28 июня 1762 по 1764). – C.660.
14. Переписка в. к. Павла Петровича с гр. Петром Паниным в 1778 – 1779 гг. // Русская старина. – 1882. – XXXIII. – С.740.
15. Курукин И.В. Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России, 1725-1762 гг. –Рязань, 2003. – С.370 – 408.
16. Мадариага И. Россия в эпоху Екатерины Великой. – М., 2002. – С.571.
17. Хачатурян Н.А. Тема королевского двора в российской медиевистике: рефлексии и эксперимент // Французский ежегодник 2014. Жизнь двора во Франции от Карла Великого до Людовика XIV / Под ред. А.В. Чудинова и Ю.П.Крыловой – М., 2014. – С.14 – 18.
18. Отзыв Сардинского чрезвычайного посланника и полномочного министра маркиза де-Парело // Сборник Императорского русского исторического общества. – СПб., 1879. – Т.26. – С.320.
19. Элиас Н. Придворное общество: Исследование по социологии короля и придворной аристократии. – М., 2002. – С.147.
20. Елисеева О.И. Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины. – М., 2008. – С.71.
21. Там же. – С.49, 61.
22. Дипломатическая переписка прусских посланников при русском дворе // Сборник Императорского русского исторического общества. – СПб., 1878. – Т.22. – С.126.
23. Гриффитс Д. Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет. – С.386 – 406.
24. Дипломатическая переписка английских послов и посланников при русском дворе // Сборник Императорского русского исторического общества. – СПб., 1876. – Т.19. – С.416.
25. Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка 1769 – 1791 гг. / Издание подготовил В.С. Лопатин. – М., 1997. – С.87.
26. Грибовский А.М. Записки о императрице Екатерине Великой полковника, состоявшего при ее особе статс-секретарем Адриана Моисеевича Грибовского. – М., 1864. – С. 35 – 36.
27. Троицкий С.М. Русский абсолютизм и дворянство в ХVIII в.: Формирование бюрократии. – М., 1974. – С.34; ПСЗРИ. Собрание первое. – СПб., 1830. – Т. XV (1758 – 28 июня 1762). – C.805 – 807.
28. Готье Ю. История Областного управления в России от Петра I до Екатерины II. – М., 1913. – Т.1. – С.315 – 321.
29. Дневник А.В. Храповицкого. 1782 – 1793 / Издание подготовил Н. Барсуков. – СПб., 1874. – С.430.
30. Цатурова С.К. Формирование института государственной службы во Франции XIII – XV веков. – М., 2012. – С.94.
31. Писарькова Л.Ф. Государственное управление в России с конца ХVII до конца ХVIII века: Эволюция бюрократической системы. – М., 2007.  – С.353.
32. Там же. – С.432.
33. Мадариага И. Россия в эпоху Екатерины Великой. – С.83
34. Scott H. M. The Rise of the First Minister in eighteenth-century Europe // History and Biography: Essays presented to Derek Beales. – Cambridge, 1996. – P.26 – 27.
35. Головко Ю.И. Проекты развития черноморской торговли (последняя четверть XVIII – начало XIX в.) // Труды Исторического факультета Санкт-Петербургского университета. – 2014. – Вып.17. – С.83 – 107; Головко Ю. Проекти та записки з фонду Воронцових Російського державного архіву давніх актів як джерело з історії зовнішньої торгівлі Південної України останньої чверті ХVІІІ ст. // Український археографічний щорічник. – 2012. – Вип.16/17. – С.24 – 35.
36. Захаров В.Н., Поспелова Ю.А. Внешняя торговля России через порты Северного Причерноморья в конце XVIII века // Путь на пользу: к 225-летию путешествия Екатерины Великой в Новороссию и Крым. – М., 2012. – С.73.
37. Дипломатическая переписка английских послов и посланников при русском дворе // Сборник Императорского русского исторического общества. – СПб., 1876. – Т.19. – С.361.
38. Послание Ивана Грозного английской королеве Елизавете I // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века / Сост. и общая ред. Л.А. Дмитриева и Д.С. Лихачева. – М., 1986. – С.113, 115.
39. Белов А.В. «Росписание губернским и уездным штатным городам…» – источник по структуре сети городов и городских поселений Российской империи рубежа ХVIII – ХІХ веков // Археографический ежегодник, 2009 – 2010 годы. – М, 2013. – С.160 – 161.
40. Болотина Н.Ю. Потемкин. – М., 2014. – С.160, 183 [В тексте книги Болотиной Н.Ю. датой назначения Потемкина генерал-губернатором указывается «31 марта», что, скорее всего, произошло из-за опечатки – следует читать «31 мая». См.: Скальковський А.О. Історія Нової Січі, або останнього Коша Запорозького / Пер. з рос. Т.С. Завгородньої. – Дніпропетровськ, 1994. – С.534].  
41. Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка 1769 – 1791 гг. – С.746.
42. Полонська-Василенко Н. Запоріжжя XVIII століття та його спадщина. – Мюнхен, 1967. – Т.II. – С.34.
43. Мадариага И. Россия в эпоху Екатерины Великой. – С.588.
44. ПСЗРИ. Собрание первое. – СПб., 1830. – Т.18. – С.763.
45. Дружинина Е.И. Северное Причерноморье в 1775 – 1800 гг. – М., 1959. – С.70, 82.
46. Там же. – С.209 – 210.
47. Бойко А.В. Аграрні відносини Степової України останньої чверті  XVIII століття // Описи Степової України останньої чверті XVIII - початку ХІХ століття / Упорядник А. Бойко. – Запоріжжя, 2009. – С.115 – 116.
48. Дружинина Е.И. Северное Причерноморье в 1775 – 1800 гг. – С.62.
49. Подробнее: Третьяк А.И. Северное Причерноморье в политико-правовом пространстве Европы конца XVIII века. – Одесса, 2004. – С.37 – 41.
50. Кабузан В.М. Заселение Новороссии (Екатеринославской и Херсонской губерний) в XVIII – первой половине XIX века (1719 – 1858 гг.). – М., 1976. – С.166.
51. Орлов А. Исторический очерк Одессы с 1794 по 1803 год. – Одесса, 1885. – С.48; Черемісін О.В. Особливості організації адміністративного та муніципального управління Південною Україною в кінці XVIII - початку ХІХ століть // Інтелігенція і влада. – 2012. – Вип. 24. – С.76 – 77.
52. Константінова В.М. Міська колонізація та колишнє запорозьке козацтво (остання чверть XVIII ст.) // Козацька спадщина. – Нікополь – Дніпропетровськ, 2005. – С.134 – 135.
53. Дружинина Е.И. Северное Причерноморье в 1775 – 1800 гг. – С.66, 80; Скальковский А. Хронологическое обозрение истории Новороссийского края 1730 – 1823. Ч.1 с 1730 по 1796. – Одесса, 1836. – С.246 – 247.
54. Бойко П.А. Джерела з історії формування населення Олександрівського повіту останньої чверті XVIII – початку ХІХ століття: дис. ... канд. іст. наук : 07.00.06 / НАНУ, Інститут української археографії та джерелознавства ім. М.С. Грушевського – К., 2016. – С.151, .
55. Кошман Л.В. Мещанство в России в XIX в. // Вопросы истории. – 2008. – № 2. – С.4 – 7.
56. Багалей Д.И. Колонизация Новороссийского края и первые шаги его по пути культуры. Исторический этюд. – Киев, 1889. – С.68; Діанова Н.М. Формування етно-конфесійної структури населення міст Південної України. – Одеса, 2010. – С.37 – 39.
57. Бойко П.А. Джерела з історії формування населення Олександрівського повіту останньої чверті XVIII – початку ХІХ століття. – С.178.
58. Подробнее: Бойко А.В. Джерела з історії Південної України останньої чверті XVIII століття в фондах рукописного відділу ДПБ ім. М.Є Салтикова-Щедріна // Наукові праці історичного факультету ЗНУ. – 1993. – Вип.1. – С.64–87.
59. Белов А.В. «Росписание губернским и уездным штатным городам…» – источник по структуре сети городов и городских поселений Российской империи рубежа ХVIII – ХІХ веков. – С.160 – 161
60. Черемісін О.В. Скарги стосовно діяльності міського самоврядування та адміністративного управління Херсонської губернії кінця XVIII - початку ХІХ століття // Інтелігенція і влада. – 2011. – Вип. 22. – С.67 – 68.
61. К истории управления Новороссии князем Г.А. Потемкиным. Ордера 1790 и 1791 г. / Публ. подг. А. Богумил // Летопись Екатеринославской ученой архивной комиссии. Вып.2. Репринтное издание. – Днепропетровск, 2015. – С.61 – 63, 68 – 69.
62. Суворов А.В. Письма / Издание подготовил В.С. Лопатин. – М., 1986. – С.53.
63. Бойко А.В. Діяльність В.С. Попова по управлінню Південною Україною на початку 90-х років XVIII століття // Адміністративний устрій та самоврядування в Україні XVII – ХХ століття. Матеріали Всеукраїнської науково-практичної конференції. – Запоріжжя, 1999. – С.91 – 102.  
64. Материалы для истории губернского города Херсона. Ордера светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического Новороссийского генерал-губернатора (1781 – 1785) // Записки Императорского Одесского общества истории и древностей. – 1879. – Т.XI. – С.342.
65. Загоровский Е. Организация управления Новороссией при Потемкине в 1774 – 1791 годах // Записки Императорского Одесского общества истории и древностей. – 1913. – Т. XXXI. – С.66; Лукашевич О.А. Історія створення канцелярії генерал-губернатора Катеринославського намісництва Г.О. Потьомкіна (до джерелознавства документації з діловодства останньої чверті XVIII століття) // Південна Україна XVIII-XIX століття. Записки науково-дослідної лабораторії Південної України ЗДУ. – 1999. – Вип. 4(5). – С.162.
66. Письма правителя Таврической области Василия Васильевича Каховского правителю канцелярии В.С. Попову, для доклада Его Светлости князю Григорию Александровичу Потемкину-Таврическому (1784 – 1791) // Записки Императорского Одесского общества истории и древностей. – 1879. – Т.X. – С.335.
67. Мільчев В. Матеріали фіскального, поліційного та церковного обліку як джерело з соціальної історії запорозького козацтва XVIII століття // Наукові записки. Збірник праць молодих вчених та аспірантів. – Т. 20. – К., 2010. – С.131 – 134; Бойко А.В. Аграрні відносини Степової України останньої чверті  XVIII століття. – С.110.
68. Бойко А.В. Аграрні відносини Степової України останньої чверті  XVIII століття. – С.80 – 82.
69. Загоровский Е. Организация управления Новороссией при Потемкине в 1774 – 1791 годах. – С.75.
70. Бессарабова Н.В. Взаимоотношения Екатерины Великой с подданными во время путешествия в Крым // Путь на пользу: к 225-летию путешествия Екатерины Великой в Новороссию и Крым. – М., 2012. – С.142 – 144.
71. Там же. – С.135.
72. Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. В 2 т. – М., 2004. – Т.1. – С.193.
73. Есипов Г.В. Путешествие императрицы Екатерины II в южную Россию в 1787 году // Киевская старина. – 1891. - № 7 (Июль). – С.27 – 31.
74. Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. В 2 т. – М., 2004. – Т.1. – С.191.
75. Лопатин В.С. Потемкинские деревни – гордость России // Путь на пользу: к 225-летию путешествия Екатерины Великой в Новороссию и Крым. – М., 2012. – С.115 – 133.
76. Бойко А. Південна Україна останньої чверті XVIII століття: Аналіз джерел. – К., 2000. – С.82, 90.
77. Елисеева О.И. Геополитические проекты Г. А. Потемкина. – С.35.
78. Олененко А.Г. Використання документів Азовської губернської канцелярії у дослідженні історії Південної України // Наукові праці історичного факультету Запорізького національного університету. – 2009. – Вип.XXVII. – С.326.
79. Письма Екатеринославского губернатора Василия Васильевича Коховского состоящему при делах Ее Величества Екатерины II тайному советнику В.С. Попову для доклада князю Платону Александровичу Зубову // Записки Императорского Одесского общества истории и древностей. – 1881. – Т.XII. – С.410.