Аффективные сообщества: Структура государства и нации в Российской империи¹

Участников нашей конференции² не нужно убеждать в том, что в эмоциях кроется ключ к пониманию человеческого поведения. Действительно, мы не были бы людьми, не будь у нас эмоций, – ведь именно они стимулируют нас к действию. Эмоции – это своего рода фундамент самоидентификации, осознания того, кто есть «мы» и кто – «другие». Они имеют огромное значение для социальных связей в группах и сообществах. Будучи основой всех человеческих отношений и действий, эмоции должны приниматься во внимание для уяснения того, чем руководствуются люди, совершая конкретные поступки. Такой подход должен расширить узкорационалистические объяснения человеческих действий. Как бывший политолог, я намерен не развенчать рациональный «методологический индивидуализм», а лишь уточнить и достроить теорию «рационального выбора» до более полной теории человеческого выбора. Я надеюсь тем самым дополнить и усовершенствовать общественно-научные объяснения национальной идентичности и этнических конфликтов³.

Для реализации поставленной задачи я использую многоуровневый анализ – начиная его с нейрофизиоло

гической основы эмоций, проходя через более специфические социальные эмоции и нормы и заканчивая контекстом социальной среды, в которой действуют политические «акторы»⁴. Мы зададимся здесь следующими вопросами: почему люди так настойчиво идентифицируют себя с этническими группами и нациями? Почему за национальную идентичность они бывают готовы убить или умереть? Как можно объяснить отождествление самого себя с определенной национальной формой? Что является источником агрессии и конфликтов, возникающих на основе этнических и национальных идентификаций?⁵ Моя цель состоит в том, чтобы расширить и сделать более комплексными наши объяснения этих феноменов.

Диспозиции и эмоции

Эмоции являются настолько фундаментальными и значимыми для человека и его поведения, что не поддаются точному определению. Психолог Нико Фрайда характеризует их как реакцию на события, существенные для индивидуального, субъективного опыта, вызывающие удовольствие или страдание и действующие по определенным законам⁶. Не сводя эмоции к нейрологическому понятию, он считает, что эмоции разворачиваются во времени скорее как процесс, чем как кратковременное явление, и проходят в своем развитии через различные стадии. Эмоции вызываются отдельным событием, определенным изменением среды, важным для индивида, оценивающего его в контексте смысловых структур конкретной ситуации. Согласно с тем, что Фрайда называет «законом ситуативного значения», событие определенного значения вызывает и эмоцию определенного вида. Таким образом, и эмоция, и ее выражение обретают форму в специфической смысловой структуре, например в определенной эмоциональной культуре. События, гармонирующие с целями, вызывают позитивные эмоции, а события, противоречащие целям, создают эмоции негативные. Первичная оценка ситуации может быть мгновенной, неосознанной, она, как правило, задает готовность к действию (будь то сближение, отступление, побег или борьба), установку приоритетов по отношению к тем или иным целям и планам. За первичным оцениванием следует вторичное оценивание или контекстное обдумывание, включающее в себя важные усилия, направленные на понимание того, как следует реагировать на событие. Согласно «закону заботы о последствиях» Фрайда, эмоциональные импульсы порождают вторичные импульсы, смягчающие или подавляющие эмоции и обеспечивающие таким образом своего рода эмоциональный контроль. Теперь эмоция ведет к готовности к действию по восстановлению равновесия. Как выражена эмоция, какие физические изменения она влечет за собой, какое действие предпринимается в результате ее возникновения – всё это определяется оценкой события и контекста, значением, которое им приписывается и культурной средой, в которой это происходит. Время, место и культура влияют на выражение эмоции и соответствующую ей поведенческую реакцию.

Психологи не достигли единства как в понимании взаимоотношений между эмоциями и познанием, так и в определении того, что такое познание вообще. Согласно наиболее современным теориям, эмоции предполагают наличие оценки. Она некоторыми теоретиками отождествляется с познанием, тогда как, на мой взгляд, необходимо отличать оценку от высших мыслительных функций, связанных с предлобной коркой (или кортексом), которые принято называть познанием⁷. При всех разногласиях в этих вопросах, можно признать, что один из способов понять и развести эмоции и познание – это признать, что чувственные данные выбирают в мозге различные пути. Лимбическая система, регулирующая основные биологические механизмы для максимизации шансов организма на выживание, включает в себя собирающий информацию таламус (зрительный бугор) и многофункциональную миндалину, действующую одновременно как центр, отвечающий за эмоции, особенно страх, и как фильтр памяти⁸. Джозеф Ле Ду показал, что иногда эмоции возникают в процессе познания, и тогда они двигаются от таламуса к неокортексу и к миндалине, но иногда сигналы могут продвигаться непосредственно от таламуса к миндалине, обходя неокортекс. И если, например, человек видит палку, напоминающую змею, миндалина реагирует на нее, как на змею, еще до того, как неокортекс определит настоящую природу предмета. «Если этот предмет и в самом деле змея, то миндалина успешно справилась со своей ролью. С точки зрения выживания, лучше ответить на потенциально опасные события так, будто они и в самом деле опасны, чем не среагировать, когда это действительно нужно. Лучше принять палку за змею, чем наоборот»⁹.

Социальные и политические эмоции уже максимально близки, расположены гораздо ближе к познавательным процессам, поскольку вовлекают высшие мыслительные функции и зоны «старого мозга». Эмоции – это то, что мы чувствуем, или, другими словами, – чувства; однако не все чувства – эмоции. Хотя термины разнятся у разных ученых, представляется полезным объединить в одну аффективную сферу эмоции (эпизоды недолговечные и связанные с действием), настроения (менее фокусированные состояния более длительной продолжительности), состояния (относящиеся к внутренним чувствам и интимно связанные с телом), диспозиции (смешанные длительные состояния, определяемые очень общо) и предпочтения. Я называю эмоциями чувства, у которых имеется мотивировка и объект, например любимый человек или угрожающее будущее, и которые отличаются от настроений (к примеру, от раздражения или хорошего самочувствия) наличием мотивировки¹⁰. Будучи «продолжительными эмоциональными состояниями, испытываемыми без одновременного осознания источников их возникновения», настроения не связаны с объектами и не имеют четких целей. И все же экспериментаторы показали, что настроения воздействуют на поведение, влияя на оценку способности к действию, то есть, например, при ответах на вопросы типа «Смогу ли я справиться с этим заданием?». Чем оптимистичнее настроение, тем больше уверенность в выполнимости задачи. Не мотивируя действий непосредственно, настроения «влияют на мобилизацию телесных ресурсов на решение задачи»¹¹.

Настроения, в свою очередь, следует отличать от другого аффективного состояния – диспозиций. Можно говорить, что объект, индивид или группа имеют диспозицию, то есть склонность к какой-то позиции или линии поведения в конкретной ситуации или перед лицом какой-то перемены. Диспозиция в этом случае – это тенденция или склонность думать или действовать известным образом при определенных обстоятельствах, набор предпочтений и интеллектуальных привычек и связанные с ними чувства и эмоции, толкающие людей или группы к определенным действиям.

Если настроения характеризуются индивидуальным аффективным состоянием, то диспозиции могут принимать форму коллективного аффективного состояния. Хотя историки и теоретики социальных движений, возможно, недооценивали эмоции, они были на верном пути, когда рационализировали поведение толпы. В отличие от иррациональной или субрациональной толпы, действие групп включает в себя высокий уровень познания, даже когда сильные эмоции толкают их на улицы или вызывают агрессию. Хотя не всегда понятно, имеем ли мы дело с эмоциями, настроениями или диспозициями, я попытаюсь здесь продемонстрировать различия между ними, анализируя в дальнейшем феномены идентичности, конфликта и агрессивности.

Социальные эмоции и социальные нормы

Данные эволюционной психологии подтверждают, что эмоции – это тот язык, без которого немыслимы социальные отношения. Грудные младенцы постепенно начинают преобразовывать неразборчивые реакции в более специфические и понятные эмоциональные ответы, в значительной степени опираясь на ориентиры, предоставляемые родителями или другими первичными опекунами. Негативные эмоции, в частности, сначала плохо дифференцированы; семимесячные дети редко способны отчетливо выражать страх или горе, однако к двум годам они уже овладевают этим искусством и безошибочно выражают страх перед опасными ситуациями, незнакомцами или масками. Младенцы постарше упражняются в чувстве гнева, которым пользуются для общения с родителями. Реакции близких предоставляют своего рода инструкцию по эмоциональному выражению, соответствующему нормам данного общества. В полгода-год, например, матери уже меньше реагируют на крики своих малышей, чем на их попытки что-то сказать, и чаще реагируют на крики девочек, чем мальчиков, тем самым приобщая своих детей к соответствующим гендерно-культурным моделям.

Наиболее важным для развития эмоций является процесс выработки у ребенка значения собственного «Я», его отличия от других, а кроме того, растущий интерес к эмоциям других людей, отношение к их страданию и стремление создать комфорт для других. Через какое-то время появляются и сложные социальные эмоции, такие как смущение. Обогащается и разнообразится вербальное выражение эмоций и способы сообщения их собеседнику. Сочувствие, этот эмоциональный ключ к социальному взаимодействию, перемещается от эгоцентрической аналогии (горе других похоже на мое собственное) к осознанию того, что разный опыт у разных людей обусловливает различные реакции. Дети постепенно научаются скрывать эмоции и вообще управлять ими. Дифференцированное их выражение связано также с половыми стереотипами и культурой. К подростковому возрасту индивид уже разрабатывает свой эмоциональный репертуар, свою модальную «теорию» того, как работают эмоции, что они подразумевают и как их следует или не следует выражать¹².

Очень важную роль играют социальные эмоции (гнев, ненависть, вина, стыд, негодование, гордость, самолюбие, восторг, симпатия), связанные с общественными нормами, со следованием им или с их нарушением¹³. Социальные эмоции принадлежат к числу самых сконструированных, вовлекающих сложные оценки окружения, культурные нормы и межличностные отношения. Хотя политическая теория часто утверждает, что нормативные политические убеждения являются результатом взвешенного размышления над наилучшим способом организации общественного устройства, многие теоретики на протяжении веков не менее часто указывали на то, что политические добродетели, типа справедливости или равенства, зиждутся на «моральных чувствах» или, более общо, на эмоциях. Правосознание, например, может явиться результатом сочетания различных эмоций: жалости, негодования, жажды возмездия, чувства справедливости, стремления покарать зло¹⁴. А идея равенства может происходить из зависти, мстительности или ненависти к власти. Не только эмоции поддерживают или, напротив, подрывают убеждения и ценности, но и убеждения и ценности глубоко влияют на эмоции, их допустимость и недопустимость, на способы их выражения. Ценности и эмоции составляют, таким образом, иногда благой, а иногда порочный круг, непрерывно воздействуя друг на друга.

Важно различать близкие, на первый взгляд, политические эмоции. Политолог Ян Эльстер, следуя за Аристотелем, так уточняет отличие гнева от ненависти:

В гневе моя враждебность направлена на иное действие и может подавляться с помощью другого действия, которое вновь создаст равновесие. В ненависти же моя враждебность нацелена на другого индивида или категорию индивидов, которые воспринимаются как сущностно и неисправимо плохие. Для восстановления целостности мира им придется исчезнуть... По сравнению с гневом, ненависть более совместима с рациональным расчетом. Самый большой акт ненависти в истории, Холокост, осуществлялся методическим и систематическим путем. Хотя ненависть является болезненной, она не омрачает ум, как это происходит с гневом или страхом... Если разгневанный человек может пойти на риск, то испытывающий ненависть скорее всего на него не отважится, потому что отсутствие инструментальной рациональности снижает его шансы на успех¹⁵.

В обычном разговоре слово «ненависть» обозначает просто интенсивный гнев, но надо отличать гнев, направленный против чего-то конкретного, от более общей ненависти, направленной против тех или того, кто объявляется плохим сущностно, независимо от его действий. Превращение гнева в ненависть может быть крайне опасно.

Официальная американская реакция на события 11 сентября 2001 года была основана в целом, я считаю, на гневе и страхе, а не на ненависти. Американское руководство заявило, что отнюдь не все мусульмане или определенное направление ислама подлежит ликвидации, но что нужно нацелить удар на тех, кто совершил теракты и, предположительно, продолжает угрожать Соединенным Штатам. Карать их следует за то, что они сделали, могут и могли бы сделать, а не за то, чем они сущностно являются, – такая мотивировка чувств и действий американских должностных лиц давалась, по крайней мере, в официальной риторике. Грань между страхом, гневом и ненавистью, однако, часто размывается. Смысл убежденности американцев в своей уязвимости, приведшей к вторжению в две мусульманские страны, основан на приписывании врагу совершенно другого менталитета. Враг представляется нам ненавидящим нас за то, что мы есть, независимо от того, что мы делаем¹⁶.

Страх лежит в основе многих этнических конфликтов и массовых истреблений. Д. Лейк и Д. Ротшильд говорят о «страхе того, что может принести будущее», ссылаясь на то, как объясняла причины террора в бывшей Югославии сербская пацифистка Весна Песич: «бояться будущего, живя прошлым»¹⁷. Страх перед будущим может включать в себя опасения за культурную ассимиляцию или физическое истребление. Как сказал однажды Милан Кундера, «малая нация может исчезнуть и знает это». Сложная эмоция негодования может быть связана со страхом. Изменение статуса, социальное унижение, ощущение, что некий индивид или группа незаслуженно обрели превосходство над тобой или твоей группой, могут основываться на желании сохранить чувство собственного достоинства или на опасении потерять статус, стать уязвимым. Далеко не всегда легко понять, с какой именно эмоцией мы сталкиваемся в каждом конкретном случае: с чувством несправедливости, невозможностью переносить унижение или со страхом перед риском. Унижение или оскорбление может спровоцировать возникновение фантазий, основанных на неправильных причинно-следственных связях, что может вылиться в планирование и осуществление мести.

Группы

Будучи социальными животными, люди вступают в отношения, предполагающие различные чувства. Группа определяется как «набор индивидов, осознающих себя членами одной общественной категории, сходно эмоционально воспринимающих принадлежность к этой категории и достигших определенного консенсуса относительно оценки их группы и их членства в ней»¹⁸. Образование группы связано с человеческой способностью, даже настоятельной потребностью распределять по категориям чувственное восприятие и опыт, чтобы придать миру смысл. Категоризация есть средство организации и понимания сложного мира, преобразование его в более простой, управляемый. С самого раннего возраста люди производят распределение по категориям, то есть создают «познавательные инструменты, расчленяющие, классифицирующие и упорядочивающие общественное окружение и таким образом дающие возможность индивиду совершать разнообразные акты общественной деятельности»¹⁹.

Начиная с простейшего психологического допущения, что животные (как И. П. Павлов продемонстрировал столетие тому назад) способны устанавливать ассоциации между событиями, происходящими одновременно, мы можем сказать, что человеческие существа организуют объекты по сходству. Сходство – это первоначальная основа для распределения по категориям, и люди с раннего возраста распределяют по категориям других людей на основании соматических и общественных особенностей²⁰. Социальная идентификация – то есть сортировка по группам, отнесение того или иного индивида в одну, а не в другую группу – это не просто классификационный процесс, но и деятельность по оценке отличий и сходств между группами. Социальная идентификация обладает определенной аффективной стороной, подобно идентификации индивидуальной, при которой индивиды стараются угодить своему чувству собственного достоинства, стремятся к позитивной самооценке и т. д. Тайфель и Тернер утверждают, что «усилия по положительной оценке своей собственной группы с помощью сравнения как внутри, так и вне группы приводят общественные группы к попытке дифференцироваться друг от друга» на основе даже самых простых характеристик; Фрейд называл это «нарциссизмом мелких отличий»²¹. Внутригрупповые оценки – мощное средство установления межгрупповых отношений, и социального разделения на две различные группы «достаточно, чтобы вызвать различение между группами, подчеркивающее преимущества собственной группы»²². Эти сравнения порождают конкуренцию между группами, что, однако, вовсе не обязательно должно приводить к конфликту, враждебности или агрессии.

Экспериментаторы так и не обнаружили, какие эмоции участвуют в подобном различении, но показали, что поддержка своей группы, как и социокультурная конкуренция между группами, существует даже при отсутствии явных материальных выгод или корыстных интересов. В ходе исследований было установлено, что дискриминация по отношению к внешней группе способствует позитивной социальной идентификации членов собственной группы²³. Особенно существенными для объяснения причин конфликтов являются полученные учеными доказательства того, что вероятность откровенных проявлений враждебности, агрессивности и конфликта возрастает в ситуациях, когда подвергается сомнению статус-кво или когда статусные отношения воспринимаются как подверженные переменам, когда группе не удается позитивно выглядеть в собственных глазах по сравнению с другими и/или когда группы полагают, что их интересы противоречат друг другу.

Несмотря на то что категоризация – процесс общий и необходимый для понимания окружающего мира, конкретные черты, по которым люди отличают себя и свои группы от других людей и групп, могут сильно варьироваться и по сути весьма произвольны.

Убеждения, культурные установки и связанные с ними эмоции участвуют в создании союзов, альянсов с одними людьми и в дистанцировании от других. Релевантные характеристики могут быть телесными или культурными, но даже самые наглядно-физические из них, такие как цвет кожи, чрезвычайно зависимы от культурного контекста. Люди, конечно, судят друг о друге на основании набора физических и культурных характеристик, которые воспринимаются как признаки реальных различий. В целом идея расы зиждется на смешении физических и нормативных характеристик, на наложении специфических значений на различные телесные особенности.

Не только психологические, но и социальные выгоды от членства в той или иной группе побуждают людей гипостазировать и приписывать определенные характеристики себе и своей группе и, соответственно, другим людям и группам. Чем большей опасности подвергается группа, чем большую угрозу она чувствует со стороны другой группы, тем более она склонна к подчеркиванию и усилению различий и к соответствующим действиям. Но для любого действия, тем более группового, необходимы (хотя и недостаточны) эмоции. В соединении с другими факторами (институции, харизматические лидеры...) эмоции могут приобрести большое значение²⁴. Теоретики рационального выбора долго ломали голову над так называемой «проблемой свободного всадника», то есть рационалистического представления, что индивид никогда не примкнет к какому бы то ни было общему делу, если, по его расчетам, в случае успеха этого дела он извлечет выгоду и не будучи его участником. Но эмоции, порожденные недовольством, опасения и надежды по поводу будущего могут превозмочь эти рациональные исчисления и побудить людей присоединиться к общему делу, рисковать своей жизнью и совершать поступки, которые в более трезвом рассудке они бы предоставили совершать другим.

Наконец, эмоции важны не только для укрепления солидарности в группе или при возникновении общественных движений, но и для их сохранения и поддержания. Эмоции – ключевая независимая переменная в формуле этнических конфликтов. Угроза в самых различных ее модальностях – угроза семье или близким, угроза своей жизни, обычному, устоявшемуся укладу, обычному образу мышления, социальному статусу, личным и групповым интересам – может вызывать чувства страха, ненависти или зависти, которые, в свою очередь, могут оказывать влияние на последующие действия. Но эмоции – это и зависимая переменная. Важно понять, как эмоции возникают, что вызывает специфические эмоции, порождающие агрессию.

Эмоции, таким образом, направляют наши действия, подталкивают нас к самым различным поступкам, помогают нам сформировать предпочтения и цели, связывают нас с другими человеческими существами, придают смысл нашей жизни²⁵. Они управляют нашими мотивами, устанавливают приоритеты, помогают или мешают памяти, создавая в ней определенные образы, поддерживают, а иногда разрушают наши убеждения и ценности, а то и наши основные политические нормы. Они позволяют нам справляться с неопределенностью и неизвестностью грядущего. Они фокусируют наше внимание и делают одно более важным для нашего сознания, чем другое. Эмоции, говоря словами Оутли и Дженкинса, – это эвристика, это наши учебники по решению проблем, поставленных перед нами эволюцией²⁶. Люди могут в некоторой степени регулировать эмоции. Но поскольку сильные чувства воздействуют на восприятие и оценку, то иногда люди воспринимают их как разрушительные для познания, выбора и рациональности²⁷. Конечно, настроения, предпочтения или убеждения могут создавать бесполезные установки и приводить к разрушительным последствиям. Но они не так бессмысленны, как в случае некомпетентной оценки. Даже эмоции, которые, на первый взгляд, мешают рациональному принятию решений, могут фактически содействовать правильному выбору. Доказано, например, что тревога подталкивает к поиску дополнительной информации, а энтузиазм или отвращение способствуют сохранению существующих убеждений в большей степени, чем их пересмотру в свете новой информации²⁸.

Эмоции и нации

Этнические группы и нации – это различные виды групп людей, отличающиеся одна от другой дискурсивными универсумами, в которых они существуют, самовосприятием и восприятием их другими. Этническая группа отличается сознанием общего происхождения, родства (настоящего или выдуманного) и культурных черт²⁹. У этнической группы (ethnie) могут быть, а могут и отсутствовать любовь к отечеству или политические требования, основанные на ее отличии от других. Но она должна иметь коллективное имя, этноним, общий миф о происхождении, общую историю, характерную общую культуру, связь со специфической территорией и чувство солидарности³⁰.

Нации же – это принципиально современные формы политических сообществ, образованные из людей, убежденных, что в силу некоторых общих особенностей, будь то язык, религия, общее происхождение или исторический опыт, они имеют право на самоопределение, самоуправление и обладание их – предположительно «национальным» – отечеством. Хотя группы, подобные нациям, существовали и прежде, форма нации в полном своем объеме стала господствующей формой коллективной политической идентификации только с развитием «дискурса нации» в раннем Новом времени (ориентировочно с XVII до начала XIX столетия), в котором подходящая легитимация суверенитета исходила от «народа», организованного в «нацию». Здесь культура, часто этническая, но иногда и гражданская политическая культура, стала основой для политических прав и законности государственной власти.

Дискурс нации возникает и национальные идентичности закрепляются за определенными народами именно в переходные периоды переворотов конца XVIII — начала XIX века, в эпоху восстания романтизма против рационализма Просвещения. После разрыва колоний с их европейскими метрополиями, начиная с Американской революции, идея наций как новых государственных устройств, наделенных правом на самоуправление, вошла в язык политики. Начавшись с риторического определения нации, понятия народного суверенитета и оппозиции по отношению к абсолютной монархии во времена Великой английской революции 1688 года, апелляция к нации как результат разрыва с традицией и устаревшими формами политической легитимации закончилась народовластием во времена Французской революции³¹. Примерно в то же время понятие нации как сообщества людей с общей культурой, чаяниями и политическими целями появилось как центральная тема в исторических трудах. В начале XIX столетия в Европе государственные деятели и интеллигенция научились «разговаривать национально». Понятие нации стало общим в политическом языке, но его значение оставалось изменчивым, нестойким и чрезвычайно спорным.

Конечно, одно из самих сильных и долговечных определений нации как общей культуры было предложено в двух версиях всемирной истории Йоганна Готфрида фон Гердера (1744–1803) – в Тоже философия истории (Рига, 1774) и в Идеях к философии истории человечества (Рига и Лейпциг, 1784–1791). Хотя Гердер и противопоставил особенность нации и его Volkgeist, или Kultur, абсолютной рациональности французского Просвещения, он был тем не менее его детищем, поскольку объяснял свою философию истории в натуралистических и научных терминах³². Применяя концепцию развития Лейбница к народам, Гердер рассматривал цивилизации как растения, которые развиваются, расцветают и вянут. Все человеческие ценности и понятия носят характер исторический и национальный. Гердер подчеркивал, что при наличии изменчивости во времени всегда сохраняется смысл всеобщего порядка. В потоке и кажущемся хаосе исторического процесса имеется постоянный элемент, который как раз и составляют нации, динамичные и жизненные, изменяющиеся, но обладающие постоянством духа. Нельзя не отметить, что Гердер чрезмерно восхвалял разнообразие. Но при этом кажущийся релятивизм и анархия оценок в его восторженной этнографии искупаются верой, что вся история, подобно природе, отображает Бога и его божественный план. При всем многообразии форм человечество, согласно Гердеру, едино.

В то время, когда выходили работы Гердера, колоссальные политические сдвиги в соседней Франции коренным образом изменили представления его соотечественников об истории и нации. Террор и французский империализм поколебали абсолютную веру Просвещения в базисные и универсальные принципы. «Немецкая интеллигенция теперь соглашалась, что все оценки и права были исторического и национального происхождения и что чужие учреждения не могли быть пересажены на немецкую почву. Более того, они увидели в истории, а не в абстрактной рациональности ключ к любой истине и ценности»³³. Лично для Гердера переход от восторга к сомнению во французском рационализме наступил намного раньше, после путешествия в Нант летом 1769 года, когда он смог воочию наблюдать (как описывает Исайя Берлин), какую «смесь зависти, унижения, восхищения, негодования и надменности испытывают отсталые народы по отношению к развитым, члены одного общественного класса – по отношению к тем, кто принадлежит к высшему рангу в иерархии»³⁴. Для Гердера чувство (Gefühl) означало мысль и понимание. Язык дает возможность воспринимать действительность с непосредственностью, недоступной чувствам. Человек и мир соединены в чувстве, которое затем можно выразить в слове, но каждое значение изначально влечет за собой эмоциональное отношение к миру. Поэзия и музыка были не просто прекрасными творениями, отображающими мир, они были для Гердера средствами к пониманию его через «логику эмоций». Поэт, как он писал, создает нацию вокруг себя самого.

Я хотел бы сконцентрироваться на вопросе происхождения, потому что оно представляется мне «сверх-заданным» как проснувшимся интересом к эмоциям, так и реальным эмоциональным опытом индивидов и групп. Эмоциональная обусловленность романтического национализма ХIХ века уже давно и хорошо изучена. Даже когда историки и теоретики интересовались в первую очередь социологическими параметрами, необходимыми для возникновения нации и национализма (разрушение старых культурных систем и идентичности, большая социальная мобильность и социальная коммуникация, развитие письменно-печатного капитализма, методы абсолютистских бюрократий), они уже встраивали эмоции любви, гордости, страха и негодования в свои нарративы. Заимствованный у Ницше ressentiment становится центральной темой в гигантском исследовании пяти национализмов Лии Гринфельд³⁵.

Нация и национальное государство – не одно и то же. Нация – это сообщество людей, убежденных, что в силу общей культуры, будь она этнической, исторической или политической, они заслуживают политического самоопределения, собственной территории (родины) и, по возможности, государства, то есть национального государства. За последние два столетия нация доказала, что является самой могущественной формой политической солидарности, сообществом, разумеется, воображаемым, но очень значимым; за него люди готовы бороться, убивать и умирать. Как же объяснить силу нации? Почему эта форма коллективной солидарности доказала свою силу, тогда как другие, такие как класс, например, оказались преходящими?

Как и прочие виды идентификации, современные нации можно представить в виде арен, на которых люди выясняют, кто они, спорят о границах, о том, кто входит в группу, а кто – нет, о том, где начинается и где заканчивается «родина», что есть «истинная» история нации, что в истории нации «подлинное» или «свое», а что следует отвергнуть и т. д. Нации образуются через истории, которые люди рассказывают о себе. Нарратив чаще всего представляет собой сказку про происхождение и преемственность, часто про жертву и страдание, а также про славу и героизм³⁶. Современная национальная форма начинается с определенного «объективного» критерия, превращающего сообщество в нацию (чаще всего таким критерием служит язык) и предоставляющего четкие маркеры для границ, правила и исключения. Хотя первые современные нации – Франция и новые «креольские» государства в Южной и Северной Америке – мыслили себя как новые образования в истории человечества, всего за несколько десятилетий нация как таковая почти полностью перетолковала себя и превратилась в древнюю и изначальную, преемственную и наследуемую по восходящей линии, неумолимо движущуюся к самосознанию и государственности. Как характеризует самоописание национализма Этьен Балибар,

иллюзия двояка. Она состоит из веры в то, что поколения, веками сменяющие друг друга на относительно стабильной территории под относительно однозначным обозначением, передавали друг другу некую инвариантную сущность. Но она же состоит и из убеждения в том, что процесс развития, из которого мы задним числом выбираем удобные характеристики, чтобы представить самих себя как его кульминацию, был единственно возможным и был судьбой этого народа³⁷.

Начиная с середины ХIХ века, конструирование национальной идентичности больше занято выработкой единственной унитарной идентичности, чем множественностью вариантов самопонимания.

Сила этой идентичности лежит в широком транснациональном дискурсе нации, который оправдывает и территориальные владения, и государственность перед теми, кто может выдвинуть свои веские притязания, основанные на языке, культуре или расе. Как новая форма политической легитимации, нация создает специфическую культуру, включающую в себя сильные политические претензии на самоуправление, опирающиеся в конечном счете на сказания и предания о прошлом. Практика выискивания далеких предков и создания длинных генеалогий определенно восходит к самым ранним формам политической легитимации, по меньшей мере, к Библии, если не раньше, к рассказу о царях и сыновьях, получающих власть из рук отцов.

В мире ожесточенной борьбы за территорию и политическую власть такие генеалогические предания были необходимы, чтобы решить практическую проблему: как выдвинуть и обосновать приоритетное и эксклюзивное требование на участок «мировой недвижимости»? Откровенное признание факта сфабрикованности прошлого или сконструированной природы национального господства ослабило бы желаемую цельность и единство массы людей, возведенной теперь в нацию. Так как донациональные этнические и религиозные сообщества не находят четкого соответствия с современными нациями, а сами нации являются сущностно нестабильными категориями, на примордиализм и эссенциализм возлагается сложная работа по реификации нации. Фактически идентичности могут изменяться, но в реальном мире политики по стратегическим соображениям и ради эмоционального удовлетворения действуют так, будто они неизменны. Как и идея семьи, национальная форма придает четкие границы сообществу, в рамках которого могут должным образом распределяться общественные блага.

Национальная идентичность начинается поэтому с ощущения привязанности к тем, кто включен в группу, и с дистанцирования от тех, кто в нее не входит. Разделяемые всеми нарративы связывают членов нации в сконструированное сообщество, в данном случае нацию, которое легитимирует право людей на самоуправление при помощи избранных ими лидеров. Как и этническая группа, нация является аффективным сообществом, убежденным, что разделяет общие интересы и судьбу. Угроза группе есть угроза личностям, идентифицирующим себя с этой группой; тревоги, обиды, страхи и ненависть могут увязываться с коллективной идентичностью и создавать в группе эмоциональную диспозицию (в вышеуказанном смысле), в рамках которой, при наличии необходимого стимула, возникают более специфические эмоциональные реакции. Из этих диспозиций и эмоций складывается предсказуемая тенденция к тому или иному действию. Результатом в определенных обстоятельствах может стать конфликт или насилие.

Див. частину 2>>

Рональд Григор Суни – профессор Чикагского и Мичиганского университетов (США), rgsuny@umich.edu

Перевод с английского Н. Кузнецовой, Д. Унаняна, редакторов Ab Imperio и М. Маяцкого.

Впервые опубликовано: Суни, Рональд Григор. Аффективные сообщества: структура государства и нации в Российской империи // Российская империя чувств: Подходы к культурной истории эмоций / Под. ред. Яна Плампера, Шаммы Шахадат и Марка Эли. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – С. 78–114.

Публикация текста или его части без согласия автора и издательства запрещена.

Благодарим за разрешение на размещение этой статьи редакцию издательства Новое литературное обозрение и автора Рональда Григора Суни.

1. Частично опубликовано, см. «The Empire Strikes Out: Imperial Russia, “National” Identity, and Theories of Empire», in A State of Nations: Empire and Nation- Making in the Age of Lenin and Stalin, ed. R. Suny, T. Martin, N.Y.: Oxford UP, 2001.
2. Сборник «Российская империя чувств: Подходы к культурной истории эмоций» был подготовлен по результатам международной конференции «Эмоции в русской истории и культуре» (Москва, 3–5 апреля 2008 г.), организованной Франко-российским центром гуманитарных и общественных наук и Германским историческим институтом [Примечание Наталии Лаас].
3. J. Cacioppo, P. Visser, «Political Psychology and Social Neuroscience: Strange Bedfellows or Comrades in Arms?», Political Psychology 24:4 (2003), 64.
4. Значение и достоинства многоуровневого анализа рассмотрены в J. Cacioppo, G. Berntson, «Social Psychological Contributions to the Decade of the Brain», American Psychologist 47:8 (1992).
5. Эмоции становятся предметом изучения во многих областях социального знания. Ср.: «Чтобы продвинуться вперед, нам необходимо вывести модель обработки информации за жесткие рамки сегодняшних представлений о познании. И здесь мы обращаемся к сфере эмоций...», G. Marcus, M. Mackuen, «Anxiety, Enthusiasm, and the Vote: The Emotional Underpinnings of Learning and Involvement during Presidential Campaigns», American Political Science Review 87:3 (1993), 673.
6. N. Frijda, «The Laws of Emotion», American Psychologist 43 (1988). Мы опираемся также на К. Oatley, J. Jenkins, Understanding Emotions, Cambridge, Mass.: Blackwell, 1996, 98–110.
7. R. McDermott, «The Feeling of Rationality: The Meaning of Neuroscience for Political Science», Perspectives on Politics 2 (2004), 692–693.
8. Ibid. О страхах см: A. Öhman, S. Wiens, «The Concept of an Evolved Fear Module and Cognitive Theories of Anxiety», Feelings and Emotions: The Amsterdam Symposium, ed. A. Manstead, N. Frijda, A. Fischer, Cambridge UP, 2004.
9. Joseph LeDoux, The Emotional Brain, N.Y.: Simon & Schuster, 1996, 165; J. Elster, Alchemies of the Mind, Cambridge: Cambridge UP, 1999, 268.
10. N. Frijda, «Moods, Emotion Episodes, and Emotions», Handbook of Emotions, ed. M. Lewis, J. Haviland, N.Y.: Guilford, 1993.
11. G. Gendolla, A. Abele, J. Krüsken, «The informational impact of mood on effort mobilization: A study of cardiovascular and electrodermal responses», Emotion 1 (2001), 12, 14.
12. Подробнее об этом в главах «The Development of Emotions» и «Individual Differences in the Development of Emotions» in: Oatley, Jenkins, Understanding Emotions, 1996. См. также: Р. Harris, Children and Emotion: The Development of Psychological Understanding, Oxford: Blackwell, 1989; M. Lewis, «Self-Conscious Emotions», American Scientist 83 (1995).
13. Elster, Alchemies of the Mind, 1999, 139–145, 241–242; Id., Strong Feeling: Emotion, Addiction, and Human Behavior, Cambridge, Mass.: MIT, 1999, 98.
14. См. R. Solomon, A Passion for Justice: Emotions and the Origins of the Social Contract, Reading, Mass.: Addison-Wesley, 1990.
15. Elster, Alchemies of the Mind, 65–67.
16. Об ошибке проекции, или приписывания, см. Т. Pettigrew, «The Ultimate Attribution Error: Extending Allport’s Cognitive Analysis of Prejudice», Personality and Social Psychology Bulletin 5 (1979). По мнению исследователя, «предельная ошибка проекции» – это склонность определенной группы людей считать свое позитивное поведение результатом внутренних причин, а негативное видеть как обусловленное извне. При этом негативное поведение оппонентов рассматривается как запрограммированное извне, тогда как к позитивному их вынуждают исключительно внешние обстоятельства.
17. The International Spread of Ethnic Conflict: Fear, Diffusion, and Escalation, ed. D. Lake, D. Rothchild, Princeton UP, 1998, 7.
18. H. Tajfel, J. Turner, «The Social Identity Theory of Intergroup Behavior», Psychology of Intergroup Relations, ed. S. Worchel, L. Austin, Chicago: Nelson-Hall, 1986, 15.
19. Ibid., 15–16.
20. Этими наблюдениями я обязан общению с психологами в Center for Advanced Study in the Behavioral Sciences в 2001–2002 гг. См. также Sh. Taylor, «A Categorization Approach to Stereotyping», Cognitive Processes in Stereotyping and Intergroup Behavior, ed. D. Hamilton, Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum Associates, 1981; W. Bousfield, «The Occurrence of Clustering in the Recall of Randomly Arranged Associates», Journal of Genetic Psychology 49 (1953); Taylor et al., «The Categorical and Contextual Bases of Person Memory and Stereotyping», Journal of Personality and Social Psychology 36 (1978); J. Maurer, «Where to Draw the Line? Observable Characteristics in the Formation of National Identity» (неопубликованный доклад).
21. Tajfel, Turner, «The Social Identity Theory of Intergroup Behavior», 15–16.
22. Ibid., 13.
23. Ibid., 19.
24. «Мобилизация эмоций – необходимая и весьма важная составляющая любой инстанции коллективного действия». Однако «мобилизация возвышенных эмоций является необходимой, но недостаточной, чтобы порождать случаи противостояния». Другими словами, «мобилизация сильных эмоций не “вызывает” ни волнений, ни революций, но... даже благоприятные окружающие обстоятельства (например, наличие упрочившихся организаций, расширяющиеся политические возможности, давление населения и т.д.) не породят волнений в отсутствие возвышенных эмоций», R. Aminzade, D. McAdam, «Emotions and Contentious Politics», Mobilization 7:2 (2002), 14–15, 17.
25. Конечно, не все согласны с этим. Эльстер, например, полагает, «что здравый смысл, несомненно, прав: эмоции испытываются невольно, а не выбираются сознательно, они скорее события, чем действия». Некоторые эмоции, такие как страх, вызываются скорее восприятием, чем познанием, а последующее поведение является скорее автоматическим, чем преднамеренным. Страх инициирует «действия без выбора», поведение, которое является намеренным, но не руководствуется последствиями. Паническое бегство может увести вас ото льва подальше, но может и завести в не замеченную вами пропасть. Однако и Эльстер согласен, что «хотя эмоция возникает в уме независимо, ее дальнейшее развитие может быть предметом выбора». «Когда эмоция не подконтрольна выбору, она может быть препятствием (минимальному или рациональному) выбору». Точка зрения Эльстера близка к позиции Редди, утверждающего, что оспаривает конструктивизм, но на самом деле критикующего лишь ее «жесткую версию», согласно которой каждый аспект эмоционального поведения сконструирован. См. Elster, Strong Feelings, 1999, 150, 153, 155.
26. Oatley, Jenkins, Understanding Emotions, 1996, 258, 283.
27. Elster, Strong Feelings, 1999, 205.
28. D. Sears, L. Huddy, R. Jervis, «The Psychologies Underlying Political Psychology», Oxford Handbook of Political Psychology, ed. Sears, Huddy, Jervis, NY.: Oxford UP, 2003, 9.
29. Веберовское понятие «субъективной веры» в «общее происхождение... несмотря на присутствие или отсутствие объективного кровного отношения» практически воспроизводится у D. Horowitz, Ethnic Groups in Conflict, Berkeley: Univ. of California Press, 1985, 51–54.
30. A. Smith, The Ethnic Origins of Nations, Oxford: Basil Blackwell, 1986, 21–31.
31. S. Pincus, «Nationalism, Universal Monarchy, and the Glorious Revolution», State/Culture: State-Formation after the Cultural Turn, ed. G. Steinmetz, Ithaca, NY: Cornell UP, 1999; L. Hunt, Politics, Culture, and Class in the French Revolution, Berkeley: Univ. of California Press, 1984, 123–125; W. Sewell, Jr., «The French Revolution and the Emergence of the Nation Form», Revolutionary Currents: Transatlantic Ideology and Nationbuilding, 1688–1821, ed. M. Morrison, M. Zook, Lanham, MD: Rowman and Littlefield, 2004.
32. По Гердеру, любая нация – это народ со своими собственными национальными формами и языком; климат оставляет печать на каждом, но не способен разрушить изначальный национальный характер. Природа (или Бог) создала множественность языков и культур или, по Исайе Берлину, нация есть то, что она есть, «благодаря климату, воспитанию, отношению с соседями и другим переменным и эмпирическим факторам, а не неосязаемой внутренней сущности или неменяющимся факторам, подобным расе или цвету кожи», I. Berlin, Vico and Herder: Two Studies in the History of Ideas, N.Y.: Viking Press, 1976, 163. Ларри Вульф развивает эту мысль: «Для Гердера идентичность народа состоит в его фольклоре, старых обычаях, историческом архиве, по которому его можно изучать и опознавать. Антропологический подход Гердера был направлен не на создание идентичностей у народов (как предложил Руссо), но на их опознание и локализацию на “карте человечества”», L. Wolff, Inventing Eastern Europe, Stanford UP, 1995, 311; Ларри Вульф, Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения, пер. И. Федюкина, М.: НЛО, 2003.
33. G. Iggers, The German Conception of History: the national tradition of historical thought from Herder to the present, Middletown, Conn.: Wesleyan UP, 41.
34. I. Berlin, «The Counter-Enlightenment», The Proper Study of Mankind: An Anthology of Essays by Isaiah Berlin, ed. H. Hardy, R. Hausheer, N.Y.: Farrar Straus, Giroux, 2000, 397.
35. L. Greenfeld, Nationalism: Five Roads to Modernity, Cambridge, Mass.: Harvard UP, 1992.
36. R. Suny, «History», Encyclopedia of Nationalism, I, ed. A. Motyl, San Diego: Academic Press, 2001.
37. E. Balibar, «The Nation Form: History and Ideology», in Balibar, I. Wallerstein, Rасе, Nation, Class: Ambiguous Identities, London: Verso, 1991, 86.